1

Я славлю себя, я воспеваю себя,
И что я принимаю, то примете и вы,
Ибо все, что во мне, то и в вас:
Язык мой и каждый атом моей крови создан из этого воздуха, из этой земли под ногами.
Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь от родителей, тоже рожденных здесь,
Я тридцати семи лет, в полном здравии, эту песню мою начинаю,
Надеясь не кончить до смерти.
Побудь этот день и эту ночь со мною, и ты сам станешь источником всех на свете поэм,
Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц в запасе у нас!)
Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших или жить привидениями книг.

6

Ребенок спросил, что такое трава? и принес ее полною горстью.
Как я отвечу ребенку? Я ведь знаю не больше его, что такое трава.
Может-быть, это флаг моих чувств, из зеленой материи сотканный ный,—символ надежды.
Или это платочек от Бога, надушенный,
Брошенный нарочно на землю, людям на память, в подарок,
Там где-нибудь есть и метка, имя владельца, чтобы, увидя, мы знали наверное—чей.
А может быть, это пышные кудри могил.
Вейтесь же, травы, я буду к вам нежен:
Может быть, вы возросли прямо из груди каких-нибудь юношей, и, может быть, если бы я их узнал, и полюбил бы их;
Может-быть, вы из старцев растете, или из младенцев, только что вынутых из материнского чрева;
Может быть, вы—материнское чрево.
Но эта трава так темна, она не могла взрасти из седых старушечьих шечьих голов, она темнее, чем серые бороды старцев, также она не взросла из бледно-румяных ртов.
Я хотел бы передать ее речь о молодых мужчинах и о младенцах цах, едва только взятых от чресел.
Что, по вашему, сталось со стариками и молодыми? И во что обратились ратились теперь дети и женщины там под землей?
Они живы, и им хорошо, и малейший росток указует, что смерти на деле нет, а если она и есть, она ведет за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее погубить; она гибнет сама, лишь только появится жизнь.
Умереть это вовсе не то, что ты думал, но лучше.

8

Младенец спит в колыбели,
Я поднимаю кисею, долго смотрю на него и мух отгоняю тихонько хонько.
Юноша с закрасневшейся девушкой юркнул в кусты на холме,
Я с вершины внимательно наблюдаю за ними.
Самоубийца простерся в спальне на обагренном полу,—
Я изучаю, как волосы обрызганы кровью и куда упал пистолет.
Грохот мостовой, шаркание подошв, разговоры прохожих,
Омнибус тяжеловесный и кучер с пригласительно-поднятым пальцем цем, звякание копыт по граниту.
Сани, бубенчики, шутливые крики, снежки,
Ура народным любимцам, ярость разгневанной черни,
Шуршание штор на закрытых носилках,—больного несут в лазарет зарет,
Схватка врагов, внезапная ругань, удары, чье-то падение,
Толпа взбудоражена, полицейский спешит со своею звездою, в середину толпы пролагает дорогу,
Бесстрастные камни, которые получают и возвращают назад такое кое огромное множество эхо.
Стоны пресыщенных и умирающих с голоду, упавших от солнечного ного удара или в истерике.
Вопли женщин, застигнутых родами, спешащих скорее домой, чтобы родить ребенка,
Какие слова здесь живут, и умирают здесь, и вечно витают здесь, какие визги, укрощенные приличиями,
Аресты преступников, предложения продажной любви, принятие ее и отверженье (презрительным выгибом губ),—
Все это я замечаю, или отголоски, отражения всего этого, я прихожу хожу и опять ухожу.

10

В горы далеко, в пустыню я забрел один и стреляю,
Бегаю, сам удивленный проворством своим и весельем;
К вечеру выбрал себе удобное место для ночлега,
И развожу костер, и готовлю свеже-убитую дичь,
А потом упал и заснул на собранных листьях, рядом со мною мой пес и винтовка.
Клиппер-янки несется на раздутых марселях, мечег искры и брызги,
Я вонзился глазами в берег, уперся на руль или с палубы лихо кричу.
Лодочники и собиратели раковин вставали чуть свет и поджидали дали меня,
Я запихивал штаны в голенища, шел вместе с ними, и время проходило отлично,—
Побывали бы вы вместе с нами у котла, где варилась уха!
На дальнем западе я видел охотничью свадьбу, невеста была краснокожая,
И отец ее вместе со своими товарищами сидел невдали, скрестив стив ноги, безмолвно куря, и были у них на ногах мокасины сины и плотные широкие одеяла были у них на плечах.
По берегу, по песку бродил жених-охотник, шкурами весь увешанный шанный, пышнобородый, шея у него была закрыта кудрями, он за руку водил свою невесту;
У нее же ресницы были длинные и голова обнаженная, и жесткие кие волосы прямо свисали на сладострастное тело и достигали гали до ног.
Беглый раб во дворе у меня затаился,
Я услышал, что он шевелится, потому что заскрипели дрова,
В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его истомленного,
И вышел к нему, он сидел на полене, и я ввел его в дом и успокоил его,
И воды натаскал, и наполнил лохань, пусть он вымоет вспотевшее шее тело, свои изъязвленные ноги,
И дал ему комнату рядом с моею и дал ему грубого чистого белья,
И помню я хорошо, как бегали у него зрачки и как он был неуклюж.
И помню, как я ему наклеивал пластыри на исцарапанную шею и ногу;
Он жил со мною неделю, пока не отдохнул и не ушел на север.
Я сажал его за стол со мною рядом, а ружье мое было в углу.

11

Двадцать восемь молодых мужчин купаются на берегу.
Двадцать восемь молодых мужчин, и как они дружны.
Двадцать восемь годов женской жизни, и как они одиноки.
Милый домик у нее на прибрежной горе,
Красивая, пышно-одетая за ставней окна она прячется.
Кто из молодых мужчин ей по-сердцу больше всего?
Самый нескладный из них для нее красивее всех.
Куда же, куда вы, лэди? ведь я вас отлично вижу,
Вы плещетесь с нами в воде, хоть недвижно у окна притаились.
Двадцать девятой купальщицей с пляской и смехом она направляется вляется к берегу,
Те не видят ее, но она их видит и любит.
Бороды у молодых мужчин блестят от воды, вода стекает с долгих гих волос, ручейками бежит по телам;
И так же бежит по телам чья-то рука-невидимка
И дрожит, от висков пробегая к ребрам.
Молодые мужчины плывут на спине, и белеют их животы против тив солнца, и ни один не спросит, кто так крепко прижимается мается к ним;
И ни один не знает, кто это так, задыхаясь, склонился вперед, изогнулся,
И в кого они брызгают брызгами.

13

Я не зову черепаху негодной только за то, что она черепаха;
Сойка в лесах никогда не играла гаммы, но по-мне поет хорошо,
И когда на меня глядит гнедая кобыла, мне становится стыдно своей глупости.
14
Что зауряднее, дешевле, что доступнее и ближе всего, это—Я;
Я трачу себя всегда, ради больших барышей,
Я подарю себя первому, кто меня только захочет взять...

15

Чистое контральто поет в церковном хоре,
Сумасшедшего везут, наконец, в сумасшедший дом (не спать уж ему никогда, как он спал в материнской спальне);
Наборщик с седой головой, иссохший, наклонился над кассой, во рту он шевелит табак, а глаза уставил в рукопись.
Крепко привязано тело калеки к столу у хирурга, то, что отрезано, шлепает страшно в ведро;
Машинист закачал рукава, полицейский обходит участок, привратник вратник глядит, кто идет;
Парень едет в фургоне (я влюблен в него, хоть и не знаю его).
Рог трубит, призывает в залу, кавалеры бегут к своим дамам, танцоры отпускают друг другу поклоны,
Мальчик не спит у себя на чердаке под кедровою крышей и слушает музыкальный дождь;
Пароходик пристал и недвижен, матросы бросили на берег доску чтобы пассажирам сойти;
Младшая сестра для старшей держит клубок,—из-за узлов у нее всякий раз остановка;
Карандаш репортера быстро порхает по записной его книжке;
Маляр пишет вывеску лазурью и золотом;
Проститутка влачит свою шаль по земле, шляпка висит у нее на пьяной прыщавой шее, толпа хохочет над ее неприличною бранью, мужчины глумятся, друг другу подмигивая (жалкая; я не смеюсь над твоей неприличною бранью и не глумлюсь над тобой);
Штукатуры дом штукатурят, кровельщик кроет крышу, каменщики щики кричат, чтобы им дали известки;
По площади, дружно обнявшись, чинно шествуют три величавых матроны;
Осень за летом идет, пахарь пашет, косит косарь, и озимь сыплется лется на-земь;
Патриархи сидят за столом с сынами и сынами сынов и сыновних них сынов сынами;
В палатках отдыхают охотники после охоты,
Город спит и деревня спит,
Живые спят, сколько надо, и мертвые спят, сколько надо,
Старый муж спит со своею женою, и молодой муж спит со своею женою,
И все они льются в меня, и я выливаюсь в них,
И все они—я,
Из них изо всех и из каждого я тку эту песнь о себе.

16

Я ученик невежд, я учитель мудрейших;
Я только-что начал учение, но я учусь мириады веков;
Я краснокожий, чернокожий, белый, каждая каста—моя, и каждая вера—моя,
Я фермер, джентельмен, механик, квакер, художник, матрос,
Острожник, мечтатель, буян, адвокат, священник, врач...
.......................................................


(Моль и рыбья икра—на своем месте;
И яркие солнца, которые вижу, и темные солнца, которых не вижу,—на своем месте)...

17

Это, поистине, мысли всех людей во все времена, во всех странах нах, а не мои только мысли;
Если они не твои, а только мои, они ничто.
Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто,
Если они не вблизи от тебя и не вдали от тебя, они ничто.
Это трава, что повсюду растет, где только земля и вода,
Это воздух для всех одинаковый, омывающий шар земной.

18

С шумной музыкой иду я, с барабанами и трубами,
Не одним лишь победителям я играю мои марши, а и тем, кто побежден.
Ты слыхал, что хорошо покорить и одолеть?
Говорю тебе, что пасть это так же хорошо; это все равно—разбить бить или быть разбитым!
Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов!
О, трубите, мои трубы, веселее и победнее!
Слава тем, кто сдался!
Слава тем, у кого боевые суда потонули, тому, кто и сам потонул,
И всем полководцам, проигравшим сражение, и всем побежденным ным героям,
И несметным бесславным героям, как и прославленным,—слава!

19

Это стол, накрытый для всех, для тех, кто по-настоящему голоден,
Для злых и для добрых равно;
Я никого не оставил за дверью, я всех пригласил:
Вор, паразит и содержанка—это для всех призыв;
Раб с отвислой губой приглашен и сифилитик приглашен;
Не будет различья меж ними и всеми другими.


Это—пожатие робкой руки, это—развевание и запах волос.
Это—прикосновение моих губ к твоим, это—страстный призывающий щий шопот...
По-твоему, я—притворщик, и у меня затаенные цели;
Они есть у меня, если они есть у апрельских дождей и у слюды на откосе скалы.
Или ты думаешь, что я хотел бы тебя удивить?
Удивляет ли свет дневной или трель горихвостки в лесу спозаранку ранку?
Я пред тобою теперь откровенен; этого я никому не сказал бы,— только тебе одному.

21

Ближе прижмись ко мне, ночь, у тебя обнаженные груди, крепче прижмись ко мне, магнетически-пьянящая ночь!
Ночь, у тебя южные ветры, ночь, у тебя редкие, крупные звезды,
Вся ты колышешься, ночь, безумная, летняя, голая ночь!
Улыбнись же и ты, похотливая, с холодным дыханьем земля.
Земля, у тебя так мокры сонные ветви деревьев!
Земля в синеватом стеклянном сиянии полной луны!
Земля, твом тени и светы пестрят бегущую реку!
Земля, твои серые тучи посветлели ради меня,
Ты далеко разметалась, замля, вся в ароматах зацветших яблонь!
Улыбнись, потому что пришел твой любовник.

22

Море! я и тебе отдаюсь, я знаю, чего тебе хочется!
С берега я вижу твои призывно-манящие пальцы,
Вижу, что ты без меня ни за что не отхлынешь назад,
Идем же вдвоем, я разделся, только уведи меня дальше, чтобы не подсмотрела земля,
Мягко стели мне постелю, укачай меня волнистой дремотой, облей любовною влагой, я ведь могу отплатить тебе.


Море, как конвульсивно и как широко ты дышишь!
Море, ты—бытие, в тебе соль бытия, но ты вечно-разверстая наша могила.
Ты завываешь бурями, капризное, изящное море.
Море, я похож на тебя, я тоже одно и все, во мне и прилив, и отлив, я певец злобы и мира,
Я воспеваю друзей и тех, что спят друг у друга в объятьях.


Что это там за толки о добре и зле?
Зло меня движет вперед, и противленье злу меня движет вперед, я могу оставаться спокоен,
Поступь моя не такая, как у того, кто находит изъяны или отвергает хоть что-нибудь в мире.


Корни всего, что растет, я готов поливать.
Или очуметь вы боитесь от этих неустанных родов?
Или, по-вашему, плохи законы вселенной, и их надобно сдать в починку?


Я же думаю: здесь все в равновесии...
Эта минута ко мне добралась после миллиарда других, нет лучше ее ничего!
И это не чудо, что все среди нас было и есть прекрасно,
Гораздо чудеснее было бы чудо, если бы меж нами явился хоть один злодей или неверный.

24

Я Уот Уитмэн, я космос, я сын манхатанца 1), я буйный, дородный, чувственный, пьющий, ядущий, рождающий.
Я не такой, чтобы ставить себя выше других мужчин или женщин, или чтобы от них сторониться.
Я бесчинный и чинный равно.
Прочь же затворы дверей!
И самые двери долой с косяков!
Кто унижает другого, тот унижает меня! И всякое слово, и всякое деянье под конец возвращается ко мне!
Проходя, я говорю мой пароль: демократия, и клянусь, что я не приму ничего, что досталось бы не всякому поровну.
Через меня без конца голоса глухие проходят,—
Голоса поколений несметных, голоса рабов и колодников,
Голоса больных, и отчаявшихся, и воров, и уродов, и нитей, связующих звезды, и женских чресел, и влаги мужской,
Голоса дураков, калек, плоскодушных, презренных, пошлых,
Во мне и воздушная мгла, и жучки, катящие навозные шарики,
Сквозь меня голоса запретные, голоса вожделений и похотей (с них я снимаю покров),
И голоса разврата, мною просветленные, преображенные;
Супружество у меня не в большем почете, чем смерть.
Верую в плоть и в ее вожделения;
Слушание, зрение, чувствование—вот чудеса, и чудо—каждый отброс от меня;
Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего ни коснусь,
Запах пота у меня под мышками ароматнее всякой молитвы,
И моя голова превыше всех библий, церквей и вер.
Если и чтить одно больше другого, так пусть это будет мое тело!
Ты, моя богатая кровь, пусть это будешь ты!
Грудь, которая тянется к другим грудям, пусть это будешь ты!
Мозг, у которого так непостижны извивы, пусть это будешь ты!
Солнце такое щедрое, пусть это будешь ты!
Мускулистая ширь полей, ветки живого дуба; руки, что я пожимал мал; лица, что я целовал, всякий смертный, кого я только коснулся, пусть это будете вы...
О, я стал бредить собою, вокруг так много меня, и как это сладостно!..

31

Я верю, что былинка травы не меньше движения звезд,
И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька 1),
И что древесная жаба—шедевр, выше которого нет,
И что черника достойна быть на небе украшением гостиной,
И что тончайшая жилка у меня на руке есть насмешка над всеми машинами;
И что корова, понуро жующая жвачку, превосходит всякую статую.
И что мышь, это—чудо, которое может одно пошатнуть секстильоны оны неверных.
Во мне и гранит, и уголь, и с долгими волокнами мох, и плоды, и зерна, и коренья, годные в пищу,
Четвероногими весь я доверху набит, птицами весь я начинен,
И хоть я не спроста отдалился от них,
Но стоит мне захотеть, и я могу позвать их обратно.
Пускай они таятся или убегают,
Пускай огнедышащие горы в лицо мне пышат пожаром;
Пускай мастодонт укрывается своими истлевшими костями;
Пускай гиганты-чудовища в океане прячутся поглубже;
Пускай птица-сарыч гнездится под самым небом;
Пускай змея ускользает в лианы;
Пускай пингвин, с клювом, похожим на бритву, уносится к северу на Лабрадор.
Я быстр, я всех настигаю, я взбираюсь на самую вершину—к гнезду в расселине камня.

32

Я думаю, я мог бы вернуться и жить среди животных,—так они спокойны и кротки.
Я стою и смотрю на них долго и долго.
Они не стенают, не хнычут о своем положении в мире,
Они не плачут по бессонным ночам о своих прегрешениях,
Они не изводят меня, обсуждая свой долг перед Богом.


И никто из них не страдает манией стяжания вещей,
Никто никому не поклоняется, не чтит подобных себе, которые жили за тысячу лет;
И нет между ними почтенных, и нет на целой земле горемык.


Этим они указуют, что я им сродни, и я готов их принять как родных: знамения есть у них, что они это—я.
Хотел бы я знать, откуда у них эти знамения;
Может-быть, я уронил их нечаянно, проходя по той же дороге когда-то очень давно.

33

Пространство и Время! Теперь-то я вижу, что я не ошибся,
Когда я лениво шагал по траве, когда я одиноко лежал у себя на кровати,
И когда я блуждал по прибрежью под бледнеющими звездами утра.
Ваши тяготы и цепи спадают с меня,
Локтями я упираюсь в морские пучины, я обнимаю сиерры,
Я ладонями покрываю сушу,
Я смотрю пред собою вперед.
У городских четырехугольных домов, в деревянных лачугах, поселившись вместе с дровосеками;
Копая лук в огороде, или пастернак, или морковь,
Пересекая саванны, гоняясь в лесу за дичью; исследуя землю, роя золото,
Измеряя веревкой стволы где-нибудь на новых местах, по колено в горячем песке, таща свою лодку бичевой,
Где пантера над головой снует по сучьям,
Где выдра глотает рыбу,
Где, нежась на солнце, гремучая змея вытягивает вялое тело,
Где бобр стучит по болоту хвостом, как веслом,
Где пароход развевает за собой длинное знамя дыма,
Где плавник акулы торчит из воды словно черная щепка,
Где мечется обугленный бриг по незнакомым волнам, и ракушки уже растут на тенистой палубе, и в трюме гниют мертвецы.
Где Ниагара, свергаясь, лежит, как вуаль, у меня на лице;
На холостых попойках, с вольными шутками, с крепким словом, со смехом и пьяными плясками;
На сборе плодов, где за каждое спелое яблоко мне надлежит поцелуй;
Где скирды стоят перед ригой, где разостлано сено для сушки.
Где корова ждет под навесом, а бык уж идет совершить свою мужскую работу, и жеребец к кобыле, и за курицей вслед петух,
Где телки пасутся, где гуси хватают короткими хватками пищу.
Где от закатного солнца тянутся, тянутся тени по всей безграничной прерии.
Где стадо буйволов покрывает собою землю на квадратные мили вокруг.
Где пташка колибри сверкает, где шея долговечного лебедя изгибается и извивается,
Где улья стоят в саду, как солдаты, на бурой скамейке, полузаросшие буйной травою,
Где огурцы на грядах с серебряными жилками листьев,
Довольный родным и довольный чужим, довольный новым и старым,
Радуясь встрече с красивою женщиной и с некрасивою женщиной,
Радуясь, что вот вижу квакершу, как она шляпку сняла и говорит мелодично,
Проводя все утро на улице у магазинных витрин, носом прижимаясь к оконному стеклу;
Блуждая по старым холмам Иудеи бок-о-бок с прекрасным и нежным Богом;
Носясь по просторам, носясь в небесах между звезд,
Носясь между хвостатых комет, нося с собою ребенка, который во чреве несет свою мать;
Бушуя, любя и радуясь, исчезая и вновь появляясь, день и ночь я блуждаю такими тропами.
Я посещаю сады планет и смотрю, хорошо ли растет;
Я смотрю квинтильоны созревших и квинтильоны еще недозрелых,
Я гоню из постели мужа, я сам остаюсь с новобрачной и всю ночь прижимаю ее к моим бедрам и к моим губам;
Мой голос есть голос жены, ее крик у перил на лестнице:
Труп моего мужа несут ко мне, с него каплет вода, он— утопленник.
Я понимаю широкие сердца героев, как шкипер увидел разбитое судно, в нем людей, оно без руля,
Смерть во всю бурю гналась за ним, как охотник,—
И шкипер пустился за судном, не отставая ни на шаг, днем и ночью верный ему.
И мелом написал на борту: "Крепитесь, мы вас не покинем".
Как он носился за ними, не покидал их три дня и три ночи.
Как он спас, наконец, полумертвых, что за вид был у дряблых женщин, в обвислых платьях, когда их увозили прочь от разверстых перед ними могил,
Что за вид у молчаливых младенцев, со стариковскими лицами, и у небритых, обросших мужчин!
Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал в себя.
Я человек, я страдал вместе с ними.
Надменное спокойствие мучеников,
Женщина, уличенная ведьма, горит на сухом костре, а дети ее стоят и глядят на нее,
Загнанный раб, изнемогший от бега, в поту, пал на плетень отдышаться, они, это—я,
Я этот загнанный негр, это я от собак отбиваюсь ногами,
Вся преисподняя следом за мною,
Щелкают, щелкают выстрелы, я за плетень ухватился,
Мои струпья сцарапаны, кровь каплет, сочится,
Лошади там заупрямились, верховые их понукают,
Уши мои, как две раны от этого крику,
И вот меня бьют с размаху по голове кнутовищами.
У раненых я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым.
Я не отвергаю вас, священники, никого и нигде во веки веков,
Величайшая вера—моя, и самая малая—тоже моя,
Я вмещаю древнюю религию и новую, и ту, что между древней и новой,
Я верю, что снова приду на землю через пять тысяч лет,
Я ожидаю ответа оракулов, я чту богов, я кланяюсь солнцу,
Я делаю себе фетиша из первого камня или пня,
Я помогаю ламе или брамину, когда тот поправляет перед кумиром миром светильники,
В фаллическом шествии я пляшу на улице, я одержимый гимнософист софист, суровый, в дебрях лесов,
Я из черепа пью дикий мед, как из чаши, чту Веды, держусь Корана, я бью в барабан из змеиной кожи,
Я принимаю Евангелие, я принимаю того, кто был распят, я наверное знаю, что он был Бог;
Я католик, всю мессу стою на коленах; я пуританин, пою псалмы и сижу неподвижно на церковной скамье,
Я из тех, что вращают колеса колес.
Вы же, упавшие духом, одинокие и мрачные скептики, легкомысленные мысленные, унылые, злые безбожники, я знаю каждого из вас, я знаю море сомнения, тоски, неверия, отчаяния, муки.
Как плещутся камбалы,
Как они бьются, корчатся, быстро, как молния, спазмами и прибоями крови.
Будьте спокойны, окровавленные маловерные камбалы, я ваш, я с вами, так же, как и со всеми другими.

44

Встаньте же, время приблизилось мне перед вами открыться.
Все, что изведано, я отвергаю. Риньтесь, мужчины и женщины, вместе со мною в Неизвестное.
Часы отмечают мгновения, где же часы для вечности?
Мы уже давно истощили триллионы весен и зим, но в запасе у нас есть еще триллионы и еще и еще триллионы.
Те, кто прежде рождались, принесли нам столько богатства.
И те, кто родятся потом, принесут нам новые богатства.
Все вещи равны между собою: ни одна не больше и не меньше;
То, что заняло свое место и время, таково же, как и все остальное.
Люди были жестоки к тебе, о мой брат, о моя сестра?
Я очень жалею тебя, но ко мне никто не был ни жесток, ни завистлив.
Все вокруг было нежно ко мне, мне не на что жаловаться
(Поистине, на что же мне жаловаться?).
Я—завершение всего, что уже свершено, я начало всего грядущего дущего.
Я взошел на верхнюю ступень,
На каждой ступени века и между ступенями тоже века.
Пройдя все, не пропустив ни одной, я карабкаюсь выше и выше.
Внизу, в глубине, я вижу большое Ничто, я знаю, что я был и там.
Невидимый, я долго там таился и спал в летаргическом тумане
Долго готовилась вселенная, чтобы создать меня,
Ласковы и преданны были те руки, которые направляли меня.
Вихри миров, кружась, носили мою колыбель, они гребли и гребли как лихие гребцы.
Сами звезды уступали мне место;
И покуда я не вышел из матери, поколения направляли мой путь,
Мой зародыш в веках не ленился, и что его могло бы задержать?
Для него сгустились в планету мировые туманы,
Пласты наслоялись, чтобы дать ему твердую почву,
И гиганты-растенья двавли ему себя в пищу,
И чудище-ящер лелеял его в своей пасти и бережно нес его дальше.
Все мировые силы трудились надо мною от века,
И вот я стою на этом месте со своею крепкой душой.

45

Ночью я открываю окно и смотрю, как далеко разбрызганы в небе миры,
И все, что я вижу, умножьте, сколько хотите, есть только граница новых и новых вселенных,
Дальше и дальше уходят они, расширяясь, вечно расширяясь.
Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки;
Если бы я и вы, и все миры, сколько есть, и все, что на них и под ними, снова в эту минуту свелись к бледной текучей туманности, это была бы безделица при нашем долгом пути.
Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас, и отсюда пошли бы дальше, все дальше и дальше.
Несколько квадрильонов веков, немного октильонов кубических верст не задержат этой минуты, не заставят ее торопиться: они только часть и все только часть.
Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали.
Считай сколько хочешь, неисчислимы года.
Мое rendez-vous назначено, сомнения нет: Бог непременно придет дет и меня подождет, мы с ним такие друзья!
Великий товарищ, вечный Возлюбленный, о ком я томлюсь и мечтаю, он будет там непременно.

48

Я сказал, что душа не больше, чем тело, и я сказал, что тело не больше, чем душа,
И никто, даже Бог, не выше, чем каждый из нас для себя,
И тот, кто прошел без любви ко всему хоть минуту, на погребение бение к себе прошел, завернутый в саван,
И я или ты, без полушки в кармане, можем купить всю землю,
И глазом увидеть; стручок гороху превосходит всю мудрость веков,
И в каждом деле, в каждой работе юношам открыты пути для геройства,
И о пылинку ничтожную могут запнуться колеса вселенной,
И всякому я говорю: будь безмятежен и тверд перед миллионом вселенных.
И я говорю всем людям: не пытайте о Боге!
Даже мне, кому все любопытно, не любопытен Бог.
(Не сказать никакими словами, как мне мало дела до Бога!).
В каждой вещи я вижу Бога, но совсем не понимаю Бога,
Не могу я также понять, кто чудеснее меня самого.
На лицах мужчин и женщин я вижу Бога, и в зеркале на моем лице,
Я нахожу письма от Бога на улице, и в каждом есть его подпись пись,
Но пусть они останутся, где они были, ибо я знаю, что, куда ни пойду,
Мне попадутся такие же во веки веков.