Предисловие
«Песнь о себе» подходит к концу, и вместе с ней поэт завершает своё воображаемое путешествие, забрасывавшее его в запредельные космические дали и глубины собственной плоти, выявившее единство звезды и навозного жука, Бога и лаконоски, открывшее нам, что «листик травы не меньше поденщины звезд». Теперь, очнувшись от долгих грез и прозрений, «потный и скрюченный» поэт чувствует, как расслабляется его тело, как набегает дрема, как учащенность и убедительность речи сменяются поиском слов, способных подвести итог всему, чему научила его эта «дорога». Сон – а точнее, «долгий» сон – приближение которого ощущает поэт, вероятно, является сном смерти, что вполне согласуется с глубинным ее описанием в прошлой части поэмы. Тогда и неопределенное «оно», которого автор не знает ибо «оно безымянное», может оказаться самой смертью – и одновременно чем-то ее превосходящим - состоянием, которое не в силах описать ни один язык; пространством, не способным порождать слов. Впрочем, Уитмен все равно делает попытку охарактеризовать его, поясняя, что «оно» больше земли, стало быть, не привязано к ней, стало быть, является некой вселенской мощью, равно вмещающий микро- и макрокосм. Мощью, которая чувствуется в «объятии друга» не меньше, чем во взаимном притяжении планет и светил.
Этой мощи, которую люди именуют жизнью и смертью, простирающейся от мельчайших пылинок до бесконечных космических пространств, поэт силится дать имя: «Это не хаос, не смерть – уверяет он – это порядок, единство, план». Ни хаоса, ни смерти он при этом не отрицает, лишь напоминает, что они – составные части чего-то большего, обширного и многопланового единства, которое нам, в силу ограниченности зрения, не всегда дано увидеть. И мы, ныне живущие, всяких размеров и форм, - лишь его «контуры», временные физические оболочки безымянного всепорождающего духа, бесконечно перемещающегося из материи в материю, бесконечно претворяющегося в вечно-новых единствах, в вечно-меняющихся планах.
В попытке назвать невыразимое Уитмен останавливается на одном из самых громогласных слов, на коем, в сущности, зиждется таинство Декларации независимости США, в том ее пункте, где Томас Джефферсон, пересмотрев три неотъемлемых права, завещанных Джоном Локком: «жизнь, свобода, собственность», изменил их на более философские: «жизнь, свобода, стремление к счастью». Счастье не гарантировано - гарантировано лишь право стремиться к нему, а значит, определять по своему усмотрению. И все же лучше не путать понятий «счастье» и «собственность», также как лучше использовать жизнь и свободу для получения именно первого: менее объективного, менее определенного, менее постижимого.
Счастье, в конце концов, скорее приходит от понимания вещей, нежели от владения ими. И стоит нам лишь осознать, что наши жизни являются органическими составляющими единой великой вселенной, мы тотчас ощутим невыразимое «счастье» - от определения собственного места в космической петле существования.
«Счастье» нередко связывают со случаем и удачей, и Уитмен сознает, что само обличие, принятое всякой сущностью, - немалая удача: оттого, к примеру, что атомы звезд в процессе своей бесконечной циркуляции могли стать атомами наших губ. И одно только понимание того, насколько тесно мы связаны с другими и с мирозданьем, способно освободить нас от страха смерти и буквально окунуть в то, что мы – за неимением лучшего слова – именуем «Счастьем».
Э. Ф.
Есть во мне что-то - не знаю что, но знаю: оно во мне. Тело мое, потное и скрюченное, каким оно становится спокойным тогда, Я сплю - я сплю долго. Я не знаю его - оно безыменное - это слово, еще не сказанное, Его нет ни в одном словаре, это не изречение, не символ. Нечто, на чем оно качается, больше земли, на которой качаюсь я, Для него вся вселенная - друг, чье объятье будит меня. Может быть, я мог бы сказать больше. Только контуры! Я вступаюсь за моих братьев и сестер. Видите, мои братья и сестры? Это не хаос, не смерть - это порядок, единство, план - это вечная жизнь, это Счастье.
Есть нечто во мне – я не знаю, что, но знаю: оно во мне, Тело мое – скрюченное и потное – становится мягким и безмятежным, Я засыпаю – я засыпаю надолго. Я не знаю его – оно безыменно – это слово еще не сказано, Его нет ни в одном словаре, символе и изречении, То, на чем оно вертится, больше земли, на которой вращаюсь я, Ему друг – мирозданье, чье объятие будит меня, Я, быть может, сказал бы больше. Но все - в очертаньях. Я вступаюсь за братьев своих и сестер. Видите, братья мои и сестры? Это не хаос, не смерть – это лишь форма, связка, эскиз – Это - вечная жизнь. Это - Счастье.
Послесловие
Фейерверк ослеплял. С дюжего выступа священной горы я смотрел, как разрываются надо мной серебряные, красные и голубые огни, запущенные с берега реки Хан, как разрастаются они поверх огней Сеула в очертаниях пауков, пальм и гигантских пионов. Спустя мгновение подоспевал звук – почти артиллерийский – отбрасывавший меня назад, в воспоминания о горячих точках, в которых мне, журналисту, не раз случалось бывать. А еще о поездке по демилитаризированной зоне между Северной и Южной Кореей, где с обеих сторон еще были слышны учебные выстрелы «на случай». Пиротехническое зрелище недолго занимало мое усталое с дороги сознание: меня стало неудержимо клонить в сон, и вот уже отделенный грохот стал смешиваться с шепотом сновидений и с голосами гор, бормочущими в темноте, поверх весенних огней мифологического Короля-Дракона, властителя вод, насылающего наводнения и засуху. Голоса казались реальными (впоследствии сопровождающий предположил, что поблизости и вправду находились несколько шаманов, проводивших обряд исцеления), и в моем сонном воображении они нарастали с неудержимой силой. Я вздрогнул и проснулся. Небо пылало звездными знаками.
Засыпает и Уитмен – и просыпается с чувством осознания чего-то внутри себя: призрачного, мимолетного ощущения, «еще не сказанного» слова, «не изречения и не символа», которого нет «ни в одном словаре». «Оно» побуждает поэта к созданию особой поэтической формы, равной по масштабу его демократическому видению; «его» контуры он находит повсюду: в людях, пейзажах, вещах, географических и исторических справках, в памяти и воображении. Уитмену не известно прозвание этого творящего духа, он точно знает, что тот сохранит звучание его песни и тогда, когда сам поэт, во плоти, перестанет ее петь.
Сосуд, растенье, поле, корабль, машина – поэзия может принимать разные обличия, и имя им – легион. Порог и двери, волны и море, ветер и солнце. Используя различные ее формы: традиционные и новаторские – поэты подчеркивают разноликую прелесть вселенной, многогранность разума и опыта. «Я попробую, - сказал однажды американский поэт А. Р. Эммонс, - упорядочить беспорядок, расширить расширение, разграничить границы». Заявление достойное Уитмена, объявившего в предисловии к «Листьям травы» в редакции 1855 года, что «У известной нам Вселенной есть только один возлюбленный – величайший поэт». Он же – «уравновешенный человек», умеющий опознать в речах и поступках обычных людей, его братьев и сестер, нерифмованную поэзию («порядок, единство, план») и вечную жизнь - дабы ей уравновесить хаос и неизбежную смертность человека. В этом-то и состоит истинное «Счастье».
К. М.
Вопрос
В своих ранних заметках, содержавших многие идеи, заложившие впоследствии основу «Песни о себе», Уитмен писал, что «сострадание и любовь – закон всех законов», ибо «ничто, кроме любви, не способно заполнить душу всецелым счастьем, которое есть альфа и омега всего сущего». Наивно ли со стороны поэта оптимистично полагать, что в счастье заключены исток и завершение всякого существования? Каким еще словом вы могли бы назвать «безымянное», «не изречение, не символ», которого «нет ни в одном словаре», но которое есть «альфа и омега всего сущего»?