Предисловие

Жизнь и смерть, два бесконечных процесса, неотделимых друг от друга – еще одна ключевая тема «Песни о себе», развертывающаяся в нынешней части. Развертывающаяся между двух французских слов “accoucheur” и “debouch” (переведенных Уитменом как «акушер» и «поднимаюсь» соответственно» - прим. переводчика). Слово “Accoucheur” во времена поэта широко использовалось в отношении врачей-акушеров и повитух, а “debouch” , согласно своему корневому значению, – «изо рта» - ассоциировалось одновременно и с рожденьем, и с процессом говорения, означая переход объекта из узкого, ограниченного пространства в более широкое (так, например, река впадает - “debouches" - в море). В сцене рождения акушер выводит нас в мир через «эластичные двери» черва и родовых путей, одновременно являющиеся дверями смерти: мы покидаем материнскую утробу, чтобы однажды войти в могилу, мы обретаем самость, чтобы после ее потерять.
Образ «деятельного» Трупа, который рисует нам Уитмен, на удивление приятен. Да, - признает поэт, - Труп превращается в навоз, но из этого навоза взрастает новая жизнь, и, нюхая «белые розы, благоуханные, растущие ввысь», нужно помнить, что росли они не только на смерти, но и из смерти (так, цветение многих цветов обуславливается «остатками многих смертей»).
Осознание того, что наши тела не что иное как «остатки многих смертей» поначалу шокирует, но за ним приходит понимание, что существуем мы лишь потому, что существует смерть и потому, что «жизнь» - или порождающая сила, именуемая жизнью, - подвержена «вечному изменению и вечному продвижению вперед» через бесконечно преобразующуюся материю, приводимую в движение тем, что мы зовем «душой». Уитмен отваживается вообразить себя «Трупом» - по-прежнему, взаимодействующим с миром, ибо его рассеянные частицы сливаются с новыми формами жизни, добираясь «до лиственных губ и до гладких грудей дынь». Образ эротичен: распадающаяся плоть, несущая в себе смерть, соединяется с живой, сладострастной, вечно плодородной почвой. Также как в пятой части, где душа «дотягивалась до бороды и до ног» (и фактически вступала в сношение с телом), здесь вырисовывается - неявный, затуманенный и все же угадываемый - интимный акт, в котором смерть возбуждает и оплодотворяет жизнь. Их нерасторжимость показана и в заключительных строках стихотворения, где со смертью сопоставляются ночь, ее холод и безжизненная луна, которую, впрочем, можно увидеть лишь благодаря отраженному солнечному свету, а значит, теплу и жизни. Луна и солнце, тьма и свет, смерть и жизнь – лишь взаимные отражения единой и непрерывной реальности.
Сцена рождения также повторяется в финальных строках: средь болотистой «мутной лужи» мы слышим, как «бессмысленно стонут иссохшие сучья», как ломаются старые формы жизни, взамен и из которых вскоре прорастут новые. А после «вознесутся» от луны, из ночи к солнечному свету, равно как мы, получив свою сущность от «великого и малого отпрыска», выходим из тьмы в открытое существование.
В последней строке Уитмен, подытоживая сказанное о единстве рождения и смерти, заключает, что новое естество всегда возникает из предшествующих «отпрысков», некогда живших и умерших, через которых и мы («отпрыски» своего времени) в неизбывном мгновенье настоящего обретаем «основное и главное». Таким образом, сама жизнь, существующая в этом «основном» мгновенье, становится, в представлении поэта, отпрыском смерти. А смерть – лишь иным определением жизни. Или, точнее, определением жизни, перевоплощенной в иную форму, в неиссякаемый, материальный миг настоящего - путем бесконечного процесса самопреобразования.
Э.Ф.