Предисловие
Как отделить себя от поэмы, в которую часами, днями, месяцами погружал нас поэт? Как прощается с нами Уитмен? Конечно же, одним из эффектнейших способов, какие только видывала литература: улетая, «как воздух», обращаясь «в туман и пар», утекая «волнами», изливая плоть «кружевными извивами», прорастая любимой им травой, смешиваясь с глиной и грязью у нас «под подошвами», сливаясь с пейзажами, средь которых он отныне – везде и нигде – будет существовать. Каждый атом, ему принадлежащий, принадлежит и нам, и живому миру вокруг нас. И ястребу, испускающему свой непостижимый крик «над крышами мира», и быстрой тучке, и «лугам, погруженным в тень», и нашим собственным телам с их «очищенной и укрепленной» кровью. (Ведь они, тела, - и поэт неустанно напоминает нам об этом, - появились в процессе вечной реорганизации материи от земных глубин до космических высей).
Подобно «непостижимому» и «непереводимому»[1] ястребиному крику, уитменовский «варварский визг» эхом разносится в воздухе, сливается с сумерками, с травой под ногами. Поэт как будто подразнивает им своих будущих переводчиков (тех, к примеру, чьи переводы представлены в нашем проекте WhitmanWeb). Впрочем, переводчики сами очень скоро понимают всю непереводимость «Песни о себе» с ее обширной и сложной образной системой.
Объявляя о своей «непереводимости», Уитмен говорит и о «непереводимости» (в дословном понимании глагола «переводить») всякого «Я», всякой личности из одной физической оболочки в другую. Ведь разложению тела сопутствует и разложение внутренней сущности: исчезновение, «вытекание» из нее воспоминаний, идей, мыслей, эту сущность обуславливающих. Образы, звуки, ощущения, полученные при жизни, возвращаются в мир, оные породивший и впустивший их внутрь через глаза, уши, кончики пальцев, мозг, нервную систему (которую Уитмен называл телесным электричеством), ознаменовав тем самым появление нашего собственного, неповторимого «Я».
Меж тем, Уитмен – при жизни и при плоти – нашел способ «перевести» себя в «кружевные извивы» словотворчества. В другом стихотворении он именовал слова «этакими вертикальными линиями…. кривыми, углами, точками», и средь них он в конечном итоге поместил себя, свои идеи и образы. Его поэма стала неким воплощением, новым телом, в которое он перевоплотился и которое завещал нам, заверив, что сам «остановился и ждет» нас. Ведь не будь читателя, эта поэма так и осталась бы наслоением круженых извивов, кривых и точек, а с нами (существами из плоти и крови) ее чернильные иероглифы вновь обретают голос, обретают жизнь. Как тело поэта обращается – а, быть может, возвращается – в бесконечное число тел: растений, животных, листьев, в почву и воздух, так и его стихи становятся частью тех, кто их читает. Уитменовская плоть прорастает листьями травы, уитменовское слово – «Листьями травы». А уитменовское «Я» - «тобой», дабы стать тем, кем ты непременно станешь.
Э. Ф.
[1] Определение «untranslatable» в оригинале поэмы К. Чуковский переводит как «непостижимый»
[i]
Стихотворные фрагменты цикла представлены в переводе Корнея Чуковского. Уолт Уитмен. «Листья травы». М., Художественная литература, 1982
Пестрый ястреб проносится мимо и упрекает меня, зачем я болтаю и мешкаю. Я такой же непостижимый и дикий, Я испускаю мой варварский визг над крышами мира. Последняя быстрая тучка задержалась ради меня, Она отбрасывает мое изображение вслед за другим, столь же верное, как и любое из них, на лугах, погруженных в тень. Она соблазняет меня растаять в туман и пар. Я улетаю, как воздух, я развеваю мои белые кудри вслед за бегущим солнцем, Пусть течет моя плоть волнами, льется кружевными извивами. Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой, Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами. Едва ли узнаешь меня, едва ли догадаешься, чего я хочу, Но все же я буду для тебя добрым здоровьем, Я очищу и укреплю твою кровь. Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом, Если не найдешь меня в одном месте, ищи в другом, Где-нибудь я остановился и жду тебя.
Пестрый ястреб ко мне бросается с неба, бранит за медлительность и болтливость. Я, как и он, совсем не приручен, я, как и он, непереводим, Я испускаю свой варварский крик над крышами мира. Ветра порыв последний ради меня вернулся, Несет мою тень в долину таких же теней, Соблазняет расплыться в сумерки и туман. Я улетаю, как воздух, белые кудри колышутся в такт уходящему солнцу, Плоть растворяется в клубах дымах и растекается по кружевным зигзагам, Я завещаю себя земле, чтоб прорасти травой, которую так люблю, Если снова захочешь свидеться, ищи меня у себя под подошвами. Ты вряд ли меня узнаешь, вряд ли постигнешь, зачем я тут, Но я наполню тебя здоровьем, Кровь твою освежу и очищу. Сразу меня не сыщешь – не огорчайся, Если не здесь, то там непременно меня найдешь, Где-то в пути я замедлил и жду тебя.
Послесловие
Очередной конституционный кризис закончился, и знаменитые курганы Эффинджи Маундс на северо-востоке Айовы вновь встречают посетителей. Гид красноречиво рассказывает об индейских племенах, проживавших по верхнему течению Миссисипи, о том, как они охотились и ловили рыбу в этих краях, как умело собирали ягоды и орехи, как оттачивали свои инструменты, как пели и танцевали. Сотни курганов венчают эту местность: одни в форме птиц и медведей, другие подобны куполам, вырастающим из земли, третьи – более правильных, прямоугольных форм. Таков зримый итог десяти – или более – тысяч лет человеческого существования на здешней земле. В этих курганах индейцы погребали своих мертвецов и верили, что добьются тем самым милости от духов - и гармонии от земли, реки и неба. Невесть почему, в четырнадцатом веке местные жители перестали возводить могильники. Быть может, сюда пришли новые племена, с новыми верованиями и взглядами на то, как следует чествовать отошедших в мир иной, как сохранять мир и спасаться от природных бедствий. Впрочем, истинной причины никто не знает наверняка.
Я иду по сей священной земле с поэтами и писателями из трех десятков стран. Говорю обо всем и сразу: об ауре этих мест, об истории мировой миграции, о гражданской войне в Сирии, о коротких рассказах Элис Манро, о чьем-то первом романе, готовящимся к публикации, об облаках, плывущих на запад, о барже, плывущей по реке. Рисую в воображении траектории, по которым когда-то африканские мужчины и женщины прокладывали себе путь в Европу, Азию, Австралию, Америку, неся на неизведанные просторы свои традиции, ритуалы, песни, сказания. Размышляю, как сплетали они воедино разные культурные, социальные, художественные нити, не говоря уже о нитях телесных, физически нас, их потомков, сформировавших.
Их сущности стали частью меня, растворились в моих генах и молитвах, возносимых Богу и Возлюбленной, смешались с деревьями, рекой, небом, знаменующими мою прогулку под солнцем. Неподалеку от большого кургана моя нога случайно попадает в ямку, прикрытую листьями. Невольно мелькает мысль, что много веков тому назад я уже проживал этот миг. Вот также подвернул ногу – но с куда более жуткими последствиями. Неужели мои товарищи, спеша на охоту, бросили меня здесь? Неужели захоронили в этом птицеподобном могильнике?
Размышления эти, эти миниатюры на тему основы основ американской поэзии я писал лишь с одной целью: приблизить тебя, читатель, к поэту и ко мне. Не «горьким объятием Смерти», но совместным, уитменовским, осознанием того, что смерть нас единит, как единит, путь и не навсегда, страница. Эта дорога не кончается. И я на ней, подобно поэту, «остановился и жду тебя».
К. М.
Вопрос
Почти во всех книгах первой редакции «Песни о себе» (1855 года) после заключительной строки отсутствовала точка. Имелась она лишь в самых первых, «пилотных» публикациях – а в остальных таинственным образом выпала. Полтора столетия читатели верили, что отсутствие точки намеренный уитменовский жест. Насколько изменится восприятие последних слов поэта, если представить, что точка после них так и не поставлена?