Предисловие
Итак, в двадцать четвертом стихотворении «Песни о себе» Уитмен, наконец, представляется нам по имени. Читатели первого издания «Листьев Травы» (1855 года), где имя автора не появлялось даже на обложке книги, на этом рубеже впервые узнавали поэта «в лицо».
А суть заключалась в том, что безымянному «Я», вобравшему в себя столько ипостасей в предшествующих двадцати трех частях, отныне даровалось право на собственную идентификацию. «Я» обретало имя, а вместе с именем неизбежно появлялись сугубо личностные и общемировые характеристики: так Уолт Уитмен оказывался «сыном» Нью-Йорка и одновременно – подобно каждому из нас – «космосу», вечной частичкой Вселенной, гармоничной составляющей которой он является.
И снова поэт акцентирует на своей материальности, на плоти, «пьющей, едящей, рождающей», продолжая настаивать на высказанной в предыдущем стихотворении мысли, что лишь посредством воплощения через плоть существуют душа и голос. Уитмен создает удивительный «каталог» «моего тела и любых частиц его», возвращая интимным органам их природную естественность: ведь, если вдуматься, сама природа и Вселенная есть бесчисленный ряд сексуальных метафор: от фаллического образа «пугливого кулика» с вытянутой шеей, склоняющегося над «гнездом, где двойные бережно хранимые яйца», до «сладострастных остриев», достигающих небес и разливающих по ним «моря ослепительно яркого сока» созвездий и туманностей.
Таким образом, истинные размеры уитменовского метафорического тела заключаются не в пределах «от головы до ног», но от земли до неба, от собственного «Я» до многомиллионного народа. Уитмен говорит равно для близких и далеких, воспевает жизнь вокруг него и жизнь от него далекую. Знак, им выбранный, – «демократия»; пароль, открывающий все двери его голосу: «Клянусь, я не приму ничего, что досталось бы не всякому поровну» - восклицание, достойное демократического Бога, к которому он обращается.
Призывая отринуть «затворы дверей» и «сами двери», поэт предлагает пройти – и прозвучать - чрез него сотням другим, «запретным», «неприличным», униженным и оскорбленным голосам. Стать одним единым голосом, который будет говорить для сильных и слабых, больших и малых, мудрых и глупых, благородных и падших. Космос достаточно велик, чтобы вместить их все и дать звучание даже «немым голосам» - ведь ради этого, в сущности, и поется «Песнь о себе». А еще – дабы увидеть чудо в «навозных жуках, катящих свои шарики», открыть принцип сакрального обновления в «совокуплении и смерти», отыскать священное в теле, с запахом «ароматнее всякой молитвы», тяжкая и потная работа которого каждодневно меняет наш мир.
Викторианская мораль и ортодоксальная религия перевернуты Уитменом с ног на голову: не духу, но плоти (с воплощенной душой внутри) отдается нынче первенство. Морально-нравственные кодексы отходят на второй план, но остается Реальность - пульсирующая, жаждущая, чувственная. А уж навстречу ей поэт всегда готов распахнуть свое воображение.
Э. Ф.
Уолт Уитмен, космос, сын Манхаттена, Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рождающий, Не слишком чувствителен, не ставлю себя выше других или в стороне от других, И бесстыдный и стыдливый равно. Прочь затворы дверей! И самые двери долой с косяков! Кто унижает другого, тот унижает меня, И все, что сделано, и все, что сказано, под конец возвращается ко мне, Сквозь меня вдохновение проходит волнами, волнами, сквозь меня поток и откровение. Я говорю мой пароль, я даю знак: демократия, Клянусь, я не приму ничего, что досталось бы не всякому поровну. Сквозь меня так много немых голосов, Голоса несметных поколений рабов и колодников. Голоса больных, и отчаявшихся, и воров, и карликов, Голоса циклов подготовки и роста, И нитей, связующих звезды, и женских чресел, и влаги мужской, И прав, принадлежащих униженным, Голоса дураков, калек, бездарных, презренных, пошлых, Во мне и воздушная мгла, и жучки, катящие навозные шарики. Сквозь меня голоса запретные, Голоса половых вожделений и похотей, с них я снимаю покров, Голоса разврата, очищенные и преображенные мною. Я не зажимаю себе пальцами рот, с кишками я так же нежен, как с головою и с сердцем, Совокупление для меня столь же священно, как смерть. Верую в плоть и ее аппетиты, Слух, осязание, зрение - вот чудеса, и чудо - каждый крохотный мой волосок. Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего ни коснусь и что ни коснется меня, Запах моих подмышек ароматнее всякой молитвы, Эта голова превыше всех Библий, церквей и вер. Если и чтить одно больше другого, так пусть это будет мое тело и любая частица его, Прозрачная оболочка моя, пусть это будешь ты! Затененные подпорки и выступы, пусть это будете вы! Крепкий мужской резак, пусть это будешь ты! Все, что вспашет и удобрит меня, пусть это будешь ты! Ты, моя густая кровь! молочные, струистые, бледные волокна моего бытия! Грудь, которая прижимается к другим грудям, пусть это будешь ты! Мозг, пусть это будут твои непостижимые извилины! Корень болотного аира! пугливый кулик! гнездо, где двойные бережно хранимые яйца! пусть это будете вы! Вихрастое спутанное сено волос, борода, мышцы, пусть это будете вы! Струистые соки клена, фибры мужской пшеницы, пусть это будете вы! Солнце, такое щедрое, пусть это будешь ты! Туманы, то озаряющие мое лицо, то темнящие, пусть это будете вы! Потные потоки и росы, пусть это будете вы! Ветры, что сладострастно щекочут мое тело, пусть это будете вы! Мускулистая ширь полей, ветки зеленого дуба, путник, бредущий с любовью по моим извилистым тропинкам, пусть это будете вы! Руки, что я пожимал, лицо, что я целовал, всякий смертный, кого я только коснулся, пусть это будете вы! Я стал бредить собою, вокруг так много меня, и все это так упоительно, Каждая минута, какова бы она ни была, пронизывает меня восторгом и счастьем, Я не в силах сказать, как сгибаются лодыжки моих ног и в чем причина моего малейшего желания, В чем причина той дружбы, которую я излучаю, и той, которую получаю взамен. Я поднимаюсь к себе на крыльцо и останавливаюсь, чтобы подумать, верно ли, что оно существует, Вьюнок за моим окном больше радует меня, чем метафизика книг. Увидеть зарю! Маленький проблеск света заставляет увянуть огромные и прозрачные тени, Воздух так приятен на вкус. Полеты нашей неугомонной вселенной, молчаливо и невинно резвящейся, вновь и вновь источающей влагу, Несущейся вкось и высоко и низко. Нечто, чего я не вижу, кажет сладострастные свои острия, Моря ослепительно яркого сока разливаются по небу. Охваченная небом земля смыкается с ним ежедневно, Сверху с востока я слышу мне брошенный вызов, Дразнящий меня насмешкой: по-твоему, ты - властелин?
Уолт Уитмен, космос, сын Манхэттена, Непокорный, пышнотелый, чувственный, пьющий, поглощающий, рождающий, Несентиментальный, не стоящий ни выше других, ни в стороне от других, Не более скромный, чем нескромный, Снимите с дверей затворы! И сами двери снимите с петель! Кто унижает другого, тот унижает меня, И все, что сделано или сказано, в итоге приходит ко мне. Сквозь меня снова и снова идут откровения, сквозь меня повседневное и божественное. Я говорю свой пароль, я даю свой знак: демократия, Богом клянусь – не приму ничего, что не досталось бы всем и на равных условиях. Сквозь меня – немые протяжные голоса, Голоса бесчисленных поколений колодников и рабов, Голоса больных и отчаявшихся, и воров, и карликов, Голоса сезонов жатвы и посева, И нитей, связующих звезды, и чресла, и семя мужское, Голоса униженных, И увечных, глупых, пошлых, презренных, И мглы небесной, и жучков, катящих навозные шарики. Сквозь меня запретные голоса, Голоса возжелавших и похотливых, потаенные голоса, с которых снимаю покров, Неприличные голоса, мной омытые и преображенные. Рта я пальцами не зажимаю, С кишками я также нежен, как с головой и сердцем, Совокупление для меня не значимее, чем смерть. Я верую в плоть и ее потребности, Видеть, слышать и чувствовать – чудо, и чудо – каждая моя часть, Божественен я изнутри и снаружи, и свято становится все, чего я касаюсь и все, что коснется меня, Запах этих подмышек приятнее, чем молитва, Голова эта выше церквей, библий и всех религий. Коль поклоняться чему-то, путь это будет тело мое, или любая частица его, Прозрачный мой кокон, пусть это будешь ты! Незримые выступы и опоры, пусть это будете вы! Крепкий мужской резак, пусть это будешь ты! Все, что вспашет меня, пусть это будешь ты! Ты, кровь густая моя! Твой млечный поток питает мое бытие! Грудь, что жмется к другим грудям, пусть это будешь ты! Мозг мой, пусть это будут твои таинственные извилины! Корень аира! пугливый кулик! гнездо и двойные яйца, хранимые в нем! пусть это будете вы! Сено волос, взлохмаченное и спутанное, борода и мускулы – путь это будете вы! Каплющий сок кленовый, фибры мужской пшеницы – пусть это будете вы! Солнце, такое щедрое, пусть это будешь ты! Дымка, то озаряющая, то омрачающая лицо мое, пусть это будешь ты! Вы, росинки и струйки пота, пусть это будете вы! Ветерки, сладострастно меня щекочущие, пусть это будете вы! Ширь мускулистых полей, ветви живого дуба, бродяга, любовно- бредущий моими кривыми тропками, пусть это будете вы! Руки, которые я пожимал, лицо, которое я целовал, всякий смертный, кого я касался – пусть это будете вы! Я упиваюсь собой, вокруг так много меня, и все они ослепительны, Всякий миг и всякое пережитое волнует меня и радует, Я не в силах сказать, отчего гнуться мои колени, ни в чем причина внезапнейшего желания, ни дружбы, которую излучаю, ни дружбы, что получаю взамен, Я поднимаюсь к себе на крыльцо, я замираю, чтоб поразмыслить, взаправдашнее ль оно, Вьюнок на окне радует больше, чем метафизика книг. Увидеть зарю! Тончайший проблеск стирает большие, прозрачные тени, Воздух так сладок на вкус. Тяжесть движущегося мира, снова и снова сочащегося, скачками растущего – безмолвно и безобидно, Скользящего вкось, высоко и низко. Нечто, чего не вижу, тянет вверх сладострастные острия, Раскаленное море разливается в небесах, Земля, поддерживаемая небом, каждодневное их слияние, Грозный вызов с востока, витает над головой, Насмешничает язвительно, мол, ты ли тут властелин?
Послесловие
Нынче стало литературной модой хвалить писателей, говорящих от лица тех, кто сам – по причине ли правового бесправия или запретов – высказаться не может. Потому, наверное, продуктивнее обратиться не к самому этому факту, а к тому, что подвигло Уитмена возвратить первозданную чистоту всему, казавшемуся неприличным, достойным осуждения и изгнания: к его попытке расширить наши эмпатические способности и восстановить взаимосвязь между вещами.
Поэт, наконец, объявляет свое имя – и одновременно именует себя «космосом», сыном, любовником, всем равным и всеми вдохновленным: услышанным разговором, прочитанной книгой, увиденным трубопроводом, по которому, словно по нему, поэту, текут вода и электричество: «Сквозь меня вдохновение проходит волнами, волнами, сквозь меня поток и откровение». Всё во Вселенной: от навозных жуков до звезд – имеет право говорить, и он – посредник их голосам, каждый из которых – «чудо». Всякое, чего поэт касается и что касается его – свято, включая нас с вами.
Что есть «пароль и знак демократии»? Желание, которое приводит нас друг к другу, а прежде того – в мир. И гонгом звучит эротический гимн себе, ближним, всему мирозданию: от корня болотного аира и пугливого бекаса до самого солнца. «Пусть это будете вы!» - восклицает Уитмен четырнадцать раз в одном стихотворении – с откровенностью, отметающей все чувства приличия, с неровным дыханием, с множеством восклицательных знаков, которыми как будто пытается задержать мгновенье своего – и нашего – наслаждения…
Поэту, испробовавшему предрассветный воздух после ночи любви, несложно осознать, что в его вкусе много больше метафизики, чем в любом написанном тексте и завете, не исключая «Песни о себе». Но именно этим вкусом ныне пропитан голос, которым Уитмен так настойчиво призывает нас.
К. М.
Вопрос
Были ли в истории вашей литературы поэты, позволившие звучать сквозь себя «запретным голосам»? Чем был вызван данный запрет? Оказала ли подобная поэзия влияние на культуру региона в целом?