Предисловие
Making a fetich of the first rock or stump, powowing with sticks in the circle of obis..."
(Grinding medicine--Zuni. Photo E. Curtis, c:a 1903)
Вновь Уитмен обращается к теме, волновавшей его в 41-й части – религии, их разнообразие и безисключительное приятие. Он каталогизирует, фокусируясь на примечательно-физиологических деталях, ритуальные действа адептов тысячелетних верований – от ранних огнепоклонников до странствующих евангелистов (известной в эпоху Уитмена религиозной группы, прославившейся тем, что ее приверженцы «колесили» от одной социальной общины к другой, подобно чему, странствуя между различными верованиями, «вращает колеса колес» поэт). Он движется от Азии к Греции и далее к Соединенным Штатам, «вмещая древнюю религию, и новую, и те, что между древней и новой».
Действия автора возвращают нас к одной из первых – открывающих – строк «Песни о себе»: «Что я приму, то и вы примете». Религиозные течения всегда были одной из сильнейших разобщающих сил в мировой истории: бесчисленные войны случались – да и случаются – из-за конфессиональных противоречий. Причем вражда возникала не только между мировыми религиями, но и между мелкими сектами, общинами, любыми сообществами, базирующимися на общих – для членов этого сообщества – верованиях. Что будет, если кто-то сумеет принять их все, даже те, чья религия – «безбожие» и «унылость»? Может ли – и каким образом – этот кто-то быть настолько всеобъемлющ, чтобы вместить в себя все мирские сомнения и конфликтующие убеждения?
Ответ Уитмена столь же прост, сколь и высокопарен. Какую бы религию не исповедовали, мы все равно сталкиваемся с «тоской, неверием, отчаянием и муками», нас всех - в какой-то мере – терзают «угрюмцы и окровавленные маловерные камбалы». Впрочем, под словом fluke[1] - здесь также может подразумеваться китовый хвост, которым кит легко может поразить своих преследователей, или - зазубрина гарпуна, которым поражают самого кита (образ, символизирующий сомнения, которые, всплывая на поверхность, уничтожают нас, покуда мы пытаемся гарпуном убить их). Оттого Уитмен предлагает нам принять веру за гранью сомнений, «величайшую веру и самую малую», веру во всевластие настоящего мига, нами проживаемого.
Эта вера – в собственное тело и тела предметов его окружающих – давала ему веру в загробную жизнь, в будущее, которое материализуется в еще не рожденных жизнях, много позже того, как момент настоящего канет в прошлое. Уитменовская вера, помимо прочего, дает ему осознание того, что изменение, смешение, трансформация вех прошлого породили это уникальное мгновенье, зовущееся настоящим. Множество идей, верований, сомнений – растворились и переплавились в этот миг. Всё - всякая идея, неважно, насколько сумасбродная; всякий ребенок, мужчина, женщина, неважно, какими молодыми они умерли, насколько бесцельную и увечную жизнь прожили; всякая крошечная «амеба», плывущая по воде в единственном стремлении насытить свою микроскопическую плоть, каждая «самая малая соломинка» - привносят свою долю в сущность настоящего (этой мгновенной – и нескончаемой – вспышке времени, в которой только и возможна жизнь).
Эта вспышка, эта осязаемая секунда буквальным образом заключает в себе прошлое и будущее, как и каждый атом, который принадлежа мне, «принадлежит и вам». Принадлежать «самой малой вере», самой простой вере в то, что мы видим, слышим, вдыхаем, ощущаем на вкус, к чему прикасаемся – значит принадлежать «величайшей из вер», значит, обладать пониманием, что настоящее существовало и прежде – столь же реальное и осязаемое, как миг, переживаемый нами теперь; что оно будет существовать и после – перевоплотившись в иные тела, подобные тем, в которых ныне находимся мы, читающие песнь поэта, имевшего когда-то плоть и утратившего ее. Мы, которые, собственно, и есть его посмертная жизнь.
Э. Ф.
[1] Слово, переведенное К. Чуковским как «камбала» и имеющее множество омонимов в английском языке – прим. переводчика
Я не отвергаю вас, священники всех времен и народов, Величайшая вера — моя, и самая малая — моя, Я вмещаю древнюю религию, и новую, и те, что между древней и новой, Я верю, что я снова приду на землю через пять тысяч лет, Я ожидаю ответа оракулов, я чту богов, я кланяюсь солнцу, Я делаю себе фетиша из первого камня или пня, я шаманствую палками в волшебном кругу амулета, Я помогаю ламе или брамину, когда тот поправляет светильник перед кумиром, В фаллическом шествии я танцую на улицах, я одержимый гимнософист, суровый, в дебрях лесов, Я пью из черепа дикий мед, я чту Веды, я держусь Корана, Я вхожу в теокалли в пятнах крови от ножа и камня, я бью в барабан из змеиной кожи, Я принимаю Евангелие, принимаю того, кто был распят, я наверное знаю, что он божество, Я стою всю мессу на коленях, я пуританин, я встаю для молитвы или недвижно сижу на церковной скамье, С пеной у рта, исступленный, я бьюсь в припадке безумия или сижу мертвецом и жду, чтобы дух мой воспрянул, Я смотрю вперед на мостовую, на землю или в сторону от мостовой и земли, Я из тех, что вращают колеса колес. Один из этой центростремительной и центробежной толпы, я говорю, как говорит человек, оставляющий друзьям поручения, перед тем как отправиться в путь. Упавшие духом, одинокие и мрачные скептики, Легкомысленные, унылые, злые безбожники, Я знаю каждого из вас, я знаю море сомнения, тоски, неверия, отчаяния, муки. Как плещутся камбалы! Как они бьются, быстро, как молния, содрогаясь и брызгая кровью! Будьте спокойны, угрюмцы и окровавленные маловерные камбалы, Я ваш, я с вами, как и со всеми другими, У вас, у меня, у всех нас было равное прошлое, И вас, и меня, и всех ждет равное будущее. Я не знаю, каково наше будущее, Но я знаю, что оно в свой черед окажется вполне подходящим и что оно непременно придет. Оно уготовано всем: и тому, кто проходит мимо, и тому, кто стоит, оно не обойдет никого. Оно суждено и тому молодому мужчине, который умер и похоронен на кладбище, И той молодой женщине, которая умерла и погребена рядом с ним, И тому ребенку, который глянул на миг из-за двери и скрылся за нею навеки, И тому старику, что прожил без цели и смысла и теперь томится в тоске, которая горче, чем желчь, И тому несчастному, что лежит в богадельне, изъеденный скверной болезнью от разнузданной жизни и пьянства, И бесчисленным убитым и погибшим, и диким кобу, именуемым навозом человечества, И простейшим амебам, которые просто плывут по воде с открытыми ртами, чтобы пища вливалась им в рот, И всякому предмету на земле или в древнейших могилах земли, И всему, что в мириадах планет, и мириадам мириад, которые обитают на них, И настоящему, и самой малой соломинке.
Я не презираю вас, священники всех времен и стран, Вера моя – величайшая из вер и ничтожнейшая из вер, Я вмещаю культы – древние и новые, и те, что между древними и новыми, Верую, что снова приду на землю через пять тысяч лет, Ожидаю прогнозов оракулов, прославляю богов, приветствую солнце, Делаю фетиш из первопопавшегося камня или обрубка, шаманствую с палкой в кругу амулетов, Пособляю ламе или брамину, когда те поправляют лампады у идолов, Танцую на улицах в фаллическом шествии, пропадаю в лесах, восторженно- строгий гимнософист, Поклонник Шасты и Вед, пью мед из тюбетейки и внемлю Корану, Вхожу в теокалли весь в пятнах крови от ножа и камня, бью в барабан из змеиной кожи, Приемлю Евангелие и того, кто распят, и точно знаю, что он – божество, Стою на коленях во время мессы, или встаю для молитвы, или спокойно сижу на скамье, С пеной у рта бормочу в припадке, или сижу, мертвецу подобный, покуда дух не пробудит меня, Смотрю на мостовую и землю, или за мостовую и землю. Один из центростремительной и центробежной ватаги я оборачиваюсь и обращаюсь, как человек, оставляющий поручения перед дорогой, Упавшие духом скептики, унылые и покинутые, Легкомысленные, угрюмые, ущербные, уязвленные, безбожные, Я знаю вас всех, я знаю море мученья, сомненья, отчаяния и неверия. Как плещутся камбалы! Как вгрызаются зазубрины гарпуна! Как молниями извиваются, в судорогах и брызгах крови! Успокойтесь, кровавые гарпуны скептиков и угрюмцев, Я стою средь вас, равно как среди всяких, Прошлое равно давит нас всех: на вас и на меня, И то, что случится после, случится для всех: для вас и для меня, Я не знаю, что случится после, Но знаю, что его будет вдоволь и что оно неизбежно, Каждый проходящий пройдет сквозь него, и каждый стоящий пройдет сквозь него, и никто его не минует. Не минует ни юноша, умерший и захороненный, Ни молодая женщина, умершая и лежащая рядом, Ни ребенок, что выглянул из-за двери и скрылся за нею навеки, Ни старик, что прожил бесцельно и чувствует это с горечью горшей, чем желчь, Ни тот, в богадельне, изъеденный ромом и недугом, Ни бессчетные покалеченные и убитые, ни грубые кобу, что прослыли людским навозом, Ни амебы, плывущие по воде с открытыми ртами в ожиданье, что пища вплывет к ним в рот, Ничто на земле и ничто под землей, в ее древнейших могилах, Ничто в мириадах планет и никто из мириадов мириад, населяющих их, Ни настоящее, ни ничтожнейшая соринка.
Послесловие
Летний фестиваль на побережье Новой Англии. Солнце, голубеющие облака, соленый воздух. Туристы и горожане, расталкивающие прохожих, уплетающие на ходу мороженное или потягивающие кофе, палатки уличных торговцев, приманивающих покупателей стекляшками с морскими пейзажами и ароматной сдобой. То и дело останавливаюсь дорогой, дабы взглянуть на Плимут-Рок, куда, по преданию, причалили в 1620 году мэйфлауэрские отцы-пилигримы. У пристани – точное подобие торгового судна, доставившее их когда-то к берегам Нового Света, с актерами, вырядившимися моряками и пассажирами тех лет, разгуливающими по палубе, декламируя отрывки из истории, которой ныне обучают всех американских школьников. Даже в этих устах оно звучит внушительно: Мейфлауэрское соглашение – документ об обязательстве всех под ним подписавшихся: от священников до случайных путешественников (иными словами, тех, кто решился проделать столь опасный путь во имя веры, торговой страсти или духа авантюризма) - еще не покинув судна, «срастись в единую гражданскую и политическую плоть». Дабы заложить краеугольный камень демократии, основать новую веру – ту самую, которую воспевает в стихотворении Уитмен.
Более всего читателя поражает количество аллюзий, к которым прибегает поэт, составляя свой каталог древних и современных верований, каждое из которых подтверждает его откровение о том, что человек – есть истинная мерка Вселенной. Все мировые религии сложены Уитменом одна к одной, дабы утрамбовать почву, на коей «У вас, у меня, у всех нас было равное прошлое», дабы помогая «ламе или брамину, когда тот поправляет светильник перед кумиром», пробуя «из черепа дикий мед», сидя «недвижно на церковной скамье» - тем самым облагодетельствовать и нас. Дабы помочь осознать, что «в море сомнения, тоски, неверия, отчаяния, муки» всегда найдутся два крепких весла, прозванье которым – здесь и сейчас. Ну, а вздымающиеся - не хуже морских волн – уитменовские строки подскажут, как с этими веслами управиться.
Уильям Брэрфорд, губернатор Плимутской колонии, подписывавший Мэйфлауэрское соглашение, писал: «как одна крошечная свеча способна зажечь тысячи других, так свет, зажженный здесь, запылает во многих, а в какой-то мере и в целом нашем народе». Уитмен сию свечу обратил в песнь.
К. М.
Вопрос
Уитмен прекрасно понимал, что пишет поэму для тех, кто в момент ее создания, еще не существует. Исходя из этого, мы и есть - во всех смыслах – его посмертное бытие. В ту пору, когда жил он, мы не имели ни тел, ни душ, и все же поэт твердо верил, что мы обретем и первое, и второе благодаря тому, что он и его современники, жившие сто пятьдесят лет назад, оставили после себя. Что, как вы полагаете, унаследовала ваша собственная плоть и плоть живущих ныне от тел, когда-то населявших мир? По каким признакам живущие в нас идеи, верования, сомнения, склонности к победам и ошибкам могут считаться доставшимися от почивших предшественников? И могут ли, по-вашему, религиозные убеждения базироваться на столь материалистической основе - на вере в физический мир, изменяющийся и трансформирующийся в вечно-существующее настоящее (которое и есть единственно возможная «жизнь после смерти»)?