Предисловие

A black and white photo of Walt Whitman sitting in a chair and facing the left
"I know perfectly well my own egotism,
Know my omnivorous lines and must not write any less,
And would fetch you whoever you are flush with myself."

"Sé perfectamente mi propia egolatría;
Sé lo omnívoros que son mis versos, y que debo escribir tanto,
Y mi anhelo sería elevaros, quienquiera que seáis, a mi propio nivel."

 (Photo B.F. Kenny, 1881)

На рубеже последней пятой части поэмы голос Уитмена набирает все большую силу – силу «взлета», подобно голосу оперного певца, исполняющего финальную арию. Этот голос – «призыв средь толпы», средь множества окружающих поэта людей. Проблема индивидуума и общества, отдельной личности и «En-Masse», их взаимоотношения всегда волновали поэта. Уитмен понимал, что секрет построения демократического общества заключается в конструктивном диалоге этих двух категорий, в умении балансировать между правами личности и правами групп, в способности, сопереживая другим, разделяя их убеждения, сохранять собственную идентичность. Вот почему поэт так настойчиво акцентировал на эмпатических особенностях личности – ведь именно они позволяют отдельному «Я» становиться любым другим «Я», всякой независимой сущности ощущать в себе многообразие сущностей целого народа. Каждый из нас, - призывал Уитмен, - должен стать «Соединенными Штатами» - объединить в себе множество прочих людей: разноголосых, разнонастроенных, противоречивых. Над хором этих людей и возвышается в стихотворении голос поэт – но возвышаясь, остается в гармонии с ними; в толпе, окружающей Уитмена, проглядывают не только близкие лица – и именно к незнакомцам («Люди окружают меня, но они не мои домочадцы») он обращается с особенным жаром.

Повторяющимся словом «вечно» Уитмен создает образ вечного цикла и беспрерывной трансформации, и прежде не раз прославляемых в поэме: жизнь продолжается; люди рождаются и умирают; вечны «те, что едят и пьют»; вечны «старые, неизъяснимые вопросы», передающиеся из поколения в поколение и никогда не получающие ответы; вечны желания и потребности – «дыхание и жажда»; вечны зло и добро; любовь и смерть; вечна «всхлипывающая влага жизни», движущаяся подобно реке, которая каждый новый день становится иной (ибо вода в ней меняется), оставаясь одновременно все той же рекой.

«Голову мою так и завертело на шее», - говорит поэт, подмечая основное «движущееся и вертящееся» свойство своей поэмы, строки которой, подобно глазам и ушам, постоянно меняют направление свой фокусировки.

Вновь напоминая нам, что «Песнь о себе» - поэма, главным образом, урбанистическая, Уитмен создает прекрасные строки о том, что значит находиться одному среди множества: «Это – город, и я – гражданин» - состояния, при котором различные интересы и эмоции перманентно пересекаются и перекрываются, что и дарует в итоге опыт демократического единения. Поэт горячо протестует против несправедливого распределения богатства в обществе (его время, в особенности послевоенные годы, породили сильнейшее неравенство и разделение в обществе, которые минимизировались лишь недавно, в нашу эпоху, тоже немало благоволящую богатству и власти Уолл-Стрит»). При этом Уитмена волнует не столько экономическая несправедливость, сколько пагубная страсть к деньгам всех элементов общества - и богатых, и бедных. К празднику жизни и его удовольствиям не допущен никто, ибо все (и нищие, и обеспеченные) привыкли видеть лишь ценники да выписанную на них стоимость. Уитмен обрисовывает нам жуткую картину города, захваченного зомби - бродячими мертвецами с медяками в глазах (в некоторых культурах на веки умершим действительно клали монеты, дабы глаза оставались закрытыми, у этих же, живых мертвецов, монеты, кажется, не только на глазах, но и в глазах).

Одержимость деньгами порождает смерть-внутри-жизни – у тех немногих богатых, кто насыщает свою жадность, «черпая» из собственных душ, кто требует много больше, чем может потратить – у тех, кто, неустанно трудясь, также обращает свою жизнь в смертную рутину, ничего при этом не получая взамен. Однако даже в этих «малютках-человеках» Уитмен видит себя. Ведь не зря в пометках к поэме он провозглашал себя «поэтом рабов и поэтом рабовладельцев» - в данном случае он становится поэтом бедных и поэтом богатых, пытаясь раскрыть глаза и первых, и вторых на безумие несправедливости любой иерархии – от раба до его владельца, от бедняка до богатея. Нищие и богатые, рабы и властители – все имеют тела, все имеют человеческие желания, все проживаю равные жизни, и «всеядные строки» поэта способны каждого из них «заполнить собой целиком».

Свое удивительное стихотворение Уитмен завершает каталогом обыкновенных предметов: книг, фотографий, кораблей, домов, ярко напоминающих нам, что и они являются воплощением телесной и душевной жизни человека. Мы привыкли сосредотачиваться на вещах и товарах, а не на их создателях. И обращаясь к ним, поэт говорит, что каждый предмет указывает на того, кто его произвел, на жизнь и труд, этот предмет породившие. Не менее часто мы фокусируемся на знаках и символах, не задумываясь о смыслах, за ними скрывающихся. Оглядываемся по сторонам, взываем к небесам и прошлому («святым и мудрецам, о которых читаем в истории»), к абстрактным категориям («проповедям, богословию, религии»), в то время как недурно было бы поглядеть на землю, обернуться к реальности и современности. Уитменовская поэма и уитменовские обещания вовсе не попытка сделать человека более благовидным, но желание определиться с тем, что сквозит за словами (сущностью поэта) и тем, что парит над ними (сущностью читателя) – дабы чудотворно наполнить одно другим: воссоединить поэта и «каждого, кто бы он ни был».

Э. Ф.

Чей-то призыв из толпы,
Мой собственный голос, звонкий, решительный, зычный.
Придите, мои дети,
Придите, мои мальчики и девочки, мои женщины, мои
домочадцы и близкие,
Органист уже разжигает свой пыл, он уже сыграл прелюдию.
Легкие и бойкие аккорды, я чувствую гул ваших взлетов.
Голову мою так и завертело на шее,
Волнами катится музыка, но не из органа она,
Люди окружают меня, но они не мои домочадцы.
Вечно твердая, неоседающая почва,
Вечно те, что едят и пьют, вечно солнце то вверх, то вниз, вечно
воздух, вечно неустанные приливы-отливы.
Вечно я сам и все прочие люди, непостижимые, порочные, живые,
Вечно старый, неизъяснимый вопрос, вечно этот палец с занозой,
Вечно назойливый гик "улю-лю!" - покуда мы не отыщем,
где скрылся хитрец, и не вытащим его на расправу,
Вечно любовь, вечно всхлипывающая влага жизни,
Вечно повязка под нижнею челюстью, вечно стол, на котором
покойник.
Блуждают то там, то здесь, а глаза прикрыты медяками.
Чтобы голодное брюхо насытить, щедро черпают ложкой мозги,
Покупают билеты на праздник, но на праздник не попадают
ни разу,
Большинство пашет, молотит, обливается потом и мякину
получает за труд,
А меньшинство, не трудясь, богатеет и требует пшеницу для себя.
Это - город, и я - гражданин,
Что занимает других, то занимает меня, - политика, войны,
рынки, газеты и школы,
Мэр, заседания, банки, тарифы, пароходы, заводы, акции,
недвижимости, движимости.
Малютки-человечки во множестве прыгают там и здесь
в хвостатых пиджачках, в воротничках,
Кто они, я знаю хорошо (нет, они не черви и не блохи),
Я признаю в них моих двойников, самый пошлый и самый
ничтожный так же бессмертен, как я,
То, что я делаю и что говорю, то же самое ждет и их,
Всякая мысль, что бьется во мне, бьется точно так же и в них.
Я слишком много говорю о себе,
Эти мои строки всеядны, но других я не должен писать,
Каждого, кто бы он ни был, я хочу заполнить собой целиком.
Не рутинные фразы - эта песня моя,
Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел,
и все-таки привести еще ближе;
Что эта печатная и переплетенная книга, как не наборщик
и типографский мальчишка?
И что эти удачные фотографии, как не ваша жена или друг
в ваших объятьях, таких нежных и крепких,
И что этот черный корабль, обитый железом, и его могучие
орудия в башнях, как не храбрость капитана и машинистов?
А посуда, и мебель, и угощение в домах
- что они, как не хозяин
и хозяйка и взгляды их глаз?
И небо там, наверху - оно же и здесь, и над домом соседа,
и над домами напротив,
И что такое святые и мудрые, о которых мы читаем в истории,
как не ты сам?
И что такое проповеди, богословие, религии, как не бездонный
человеческий мозг?
И что есть разум? и что есть любовь? и что есть жизнь?
Призыв средь толпы,
Мой собственный голос, звучный, решительный, резкий.
Придите, дети мои,
Придите мои мальчики и девочки, мои женщины, домочадцы и 
близкие,
Музыкант входит в раж, уж прелюдия сыграна на свирели.
Светлые, легонькие аккорды, я чувствую гул вашего взлета и 
приближения,
Моя голова завертелась на шее,
Музыка катится кругом, но она не из органа,
Люди вокруг меня, но они не мои домочадцы.
Вечна твердая, непросядающая земля,
Вечны пьющие и едящие, вечно солнце встающее и нисходящее,
вечен воздух, вечны приливы-отливы,
Вечен я и мои соседи, живые, живительные, грешные,
Вечен старый, неизъяснимый вопрос, вечна заноза в пальце,
вечно дыхание жадное и саднящее,
Вечен досадный крик – гик! – пока не прознали, где спрятан хитрец
и насильно его не вывели,
Вечна любовь, вечна всхлипывающая влага жизни,
Вечна подвязка под подбородком, вечны подмостки смерти.
И тут, и там блуждающие с пятаками в глазах,
Лакающие рассудок, дабы насытить жадное брюхо,
Покупающие, принимающие, продающие билеты,
но ни разу не побывавшие на представленьи,
Многие - потеющие, пашущие, полушку в уплату получающие,
Редкие – праздно-владеющие, без передышки блага гребущие.
Таков город и я один из горожан,
Что занимает других – занимает меня: политика, войны,
рынки, газеты, школы,
Мэры и совещанья, банки, тарифы, фабрики, пароходы, акции,
имущество движимое и недвижимое.
Маленькие человечки прыгающие вокруг и повсюду
в хвостатых пальтишках и воротничках,
Я знаю, кто они (определенно, не черви и блохи),
Я признаю в них своих двойников, самый никчемный и слабый из них
бессмертен со мной наравне,
Что говорю и творю равно им предстоит,
Каждая мысль, бьющаяся во мне, также бьется и в них.
Своё самомненье отчетливо мне известно,
Известно, что строки мои – всеядны, но иных мне писать нельзя,
И кто бы ты ни был, скрою я тебя по собственной мерке.
Не шаблонные фразы – эта песнь моя,
Но внезапный вопрос, скачок за пределы, а после – сближение,
Книга, набранная, переплетенная - разве не типографский мальчик
и не ее наборщик?
Эти славные фотографии – разве они не твоя жена или друг, близкий и 
верный, заключенный в твои объятья?
Черный, обитый железом, корабль с орудиями на башнях – разве не 
мужество капитана и машинистов?
Огонь, и посуда, и мебель в доме – разве не их хозяин и их хозяйка,
и взоры их глаз?
Небо поверху – оно ведь и здесь, и над ближайшей дверью, и через 
дорогу?
Святые и мудрецы – разве не сами вы?
Проповеди, верования, богословия – разве они не бездонный мозг 
человеческий?
И что тогда есть разум? и что – любовь? и что есть жизнь?

Послесловие

Сие стихотворение – есть некий расширенный перечень вопросов, тревожащих всякого человека: о смысле жизни, природе любви, перспективах грядущего. «Не рутинные фразы – эта песнь моя» - поясняет Уитмен, - «Но внезапно заданный вопрос». Поэт призывает нас поразмыслить, что лежит в основе всякой книги, фотографии, корабля и находит ответ – человеческая сущность, с ее желаниями, стараниями, печалями, страхами, отвагой, являющимися истоками любого начинания, хорошего или дурного. Не Уитмену жить в башне из слоновой кости, он желает видеть все, ибо все его занимает: «политика, войны, рынки, газеты и школы, / Мэр, заседания, банки, тарифы, пароходы, заводы, акции, недвижимости, движимости». Навязываемое мнение у него вызывает не меньшую ярость, чем мудрость веков – сам поэт все, что ни высветит его взгляд, переворачивает в сознании до тех пор, покуда - дабы постичь «бездонный человеческий мозг» - не воплотит увиденное в языке.

Под конец жизни Уитмен сказал своим почитателям, что «Листья травы» были попыткой «собрать, вобрать и абсорбировать все и со всех сторон – запада, востока, городов, руин, войн, - не гнушаясь ничем, поскольку нет ничего незначительного – ни науки, ни наблюдения, ни детали – и перепоручить все это собственной животной сущности». И своему голосу, «звонкому, решительному, зычному», вопиющему средь толпы, прорезающему нашу серую повседневность, наше бытие; призывающему нас видеть близкое и далекое, находящееся под боком и скрывающееся от прямого взгляда. Голосу, чествующему наши заслуги и капризы. Воспевающему наши попытки отыскать смысл существования и нежелание брать ответственность за свои поступки; славящего наши старания и неудачи, равно как моря и небеса. Отчегомыздесь? Вопрос, видимо, риторический.

К. М.

Вопрос

Возьмите любую вещь, купленную за последние несколько недель, и попробуйте описать, как вы представляете себе жизни – и облик – тех, кто ее сделал. Какой путь – и через кого – проделали ваши деньги, после того, как вы пустили их в оборот? Чему это помогло, а что разрушило?