Предисловие
Worker on bomber plane assembly line, Inglewood, CA. (Photo A. Palmer, for Office of War Information, 1942.)
Роберт Грин Инджерсолл, агностик и известный американский религиозный комментатор конца девятнадцатого столетия, восхищался этим стихотворением за содержащийся в нем отказ принять религиозные догматы. «Уитмен оставляет двери своего дома открытыми, - говорил Инджерсолл, - он интеллектуально-гостеприимен. Готов всегда протянуть руку новой идее. Не желает признавать догматы лишь потому, что они стары, морщинисты и помахивают длинной белой бородой. Он знает, что лицемерие всегда принимает важный вид и всегда существует за счет нацепленных масок, невежества и страха». Что ж, и Уитмен на закате жизни носил длинную белую бороду, имел важный вид, к тому же, немалое число его последователей полагали, что их новая религия, так называемый «Уитменизм» распространится по всему свету, а «Листья травы» провозгласят священной книгой. Так что же в уитменовском приятии всех религии и одновременном их отрицании делают его «заповеди» отличными от тех, что содержатся в официально признанных религиях? Назвали ли бы вы Уитмена «религиозным» поэтом? А поэтом «духовного поиска»?
Я тот, кто приносит облегчение больным, когда они, задыхаясь, лежат на спине, А сильным, твердо стоящим мужчинам я приношу еще более нужную помощь. Я слышал, что было говорено о вселенной, Слышал и слышал о множестве тысяч лет. Это, пожалуй, неплохо, - но разве это все? Я прихожу, увеличивая и находя соответствия, Я с самого начала даю большую цену, чем старые сквалыги-торгаши, Я сам принимаю размеры Иеговы, Я литографирую Кроноса, его сына Зевса и его внука Геракла, Я скупаю изображения Озириса, Изиды, Ваала, Брамы и Будды, В мой портфель я сую Манито, и Аллаха на бумажном листе, и гравюру распятия. Вместе с Одином, с безобразным Мекситли и с каждым идолом, с каждым фетишем, Платя за этих богов и пророков столько, сколько они стоят, и ни одного цента больше, Соглашаясь, что они были живы и сделали то, что надлежало им сделать в свой срок (Да, они принесли кое-что для неоперенных птенцов, которые должны теперь сами встать, полететь и запеть). Принимая черновые наброски всевозможных богов, чтобы заполнить их лучше собою, Щедро раздавая их каждому, и мужчине и женщине, Открывая столько же или больше божественности в плотнике, который ставит сруб, Требуя, чтобы перед ним преклонялись больше, чем перед всеми богами, когда он, засучив рукава, орудует молотком и стамеской, Не споря, что бог посылал откровения, считая, что ничтожный дымок или волос у меня на руке непостижимы, как любое из них, Пожарные, качающие воду насосом или взбирающиеся по лестнице, приставленной к дому, для меня не менее величавы, чем боги античных сражений, Я слышу, как звенят их голоса сквозь грохот обвалов, Их мускулистые ноги несут их в целости над обугленной дранкой, их белые лбы невредимы средь пламени; Жене машиниста с младенцем у сосков я молюсь о каждом, кто родился на свет, Рядом свистят три косы на покосе в руках у дородных ангелов со вздутыми на поясницах рубахами; Клыкастый и рыжий конюх искупил все свои грехи, настоящие и будущие, Когда распродал все, что имел, и пошел пешком, чтобы заплатить адвокатам, защищающим брата его, и сидел рядом с ним, пока того судили за подлог, И быку и букашке еще не молились, как нужно, Никому и не снилось, как восхитительны грязь и навоз. Сверхъестественное - не такое уж чудо, я сам жду, чтобы пришло мое время, когда я сделаюсь одним из богов, Уже близится день для меня, когда я стану творить чудеса не хуже, чем наилучшее из них. Клянусь жизнью! Я сделаюсь вскоре творцом всего мира, Уже и сейчас полагая себя в лоно теней, которые таятся в засаде.
Я тот, кто несет исцеленье больным, когда те, задыхаясь, лежат на спинах, А крепким и прямо стоящим я несу еще большую пользу. Я слыхал, что говорят о Вселенной, Я слыхал - как слыхал о множестве тысяч лет, Оно, таковое, недурно – но разве исчерпано? Возвеличивающий и внемлющий – являюсь я, Превосходящий в товарах старых опасливых торгашей, Принимающий в точности масштабы Иеговы, Литографирующий Крона, и сына его Зевса, и внука его Геракла, Скупающий лики Осириса, Исиды, Белы, Брахмы, Будды, Кладущий в портфель индейского Манито, и Аллаха на полотне, и гравюру с распятьем, С Оденом, безобразным Мекситли и всяким идолом или образом, Скупив их всех за свою цену и ни копейкою больше, Признавая, что и они жили, и завершили работу в свой срок, (Как назойливые клещи в гнезде желторотых птиц, которым пора подняться, и улететь, и запеть самим), Собирая наброски божественных ликов, дабы заполнить их лучше собой, Раздавая задаром их каждому встречному – женщине и мужчине, Находя столько же или большее в плотнике, оттачивающем дом, Требуя наивысшего преклонения перед ним, орудующим молотком и стамеской, с закатанными рукавами, Не отрицая божественных откровений, зная, что завиток дыма и волосок на ладони столь же таинственны, как и любое из откровений, Пожарные, штурмующие лестницу, для меня превыше богов античных сражений, Сквозь крах и разруху я вслушиваюсь, как звенят их голоса, Их мускулистые ноги спокойно скользят по обугленным доскам, их белоснежные лбы целые и невредимые прорываются через пламя, Жене машиниста с младенцем у сосков я молюсь за каждого, кто рожден, Три косы на покосе свистят в руках у дородных ангелов со вздувшимися на поясах рубахами, Зубастый, рыжеволосый конюх искупает грехи, прошлые и грядущие, Продавая все, что имел, отправляясь пешком уплатить адвокатам родного брата и сидя с ним рядом, покуда судят того за подлог. Быку и жуку не поклонялись и в половину того, как следует, Вам и не снилось, как восхитительны грязь и навоз, Сверхъестественное – ничто, я и сам жду своего срока, чтобы стать сверхсобой, Близится день, когда буду творить я добро наравне с величайшими, и буду столь же велик, Жизнью клянусь! Я уже становлюсь творцом, Здесь и сейчас погружая себя в засадное лоно теней.
Послесловие
Но разве это все? Уитменовский вопрос порождает каталог аллюзий к божественным откровениям, которые, по мнению поэта, не способны ответить ни на вопрос о вселенской сущности, ни – тем паче – о потемках, именуемых душой. «Я прихожу, увеличивая и находя соответствия», - объявляет автор. Увеличивая – до масштабов простых трудяг: пожарного, конюха, жены машиниста, баюкающего своего младенца – по отношению к ним же и находя соответствия. Не удивительно, что сам поэт при этом становится проводником всех откровений, на всякий случай, всегда находящихся у него под рукой. Или - на руке: в волоске на ее тыльной части. Или в «ничтожной дымке». Или в букашке, быке, навозе. Но для нашего блага, сам говорящий прячется «в лоне теней», откуда ему доступен лучший космический обзор – обзор, который он желал бы даровать и нашему полю зрения.
Венера и новая луна восходят над горами поверх Желтой Реки, питающей провинцию Цинхай западного Китая, струящейся мимо буддийского храма, к которому я пришел с тяжелым сердцем. На одном конце двора – золотое молитвенное колесо, крутящееся под действием бегущей воды; на другом – поэты со всех концов света спешат занять места в предвкушении стихов на китайском и испанском. Никто не в силах предсказать мига, когда мир начинает светиться глазах, но, несомненно, это один из таких моментов. Эзра Паунд, думаю, оценил бы интернациональную ноту сей встречи. Вспоминается, как он именовал себя «Уолтом Уитменом, научившимся носить воротничок и рубашку (хотя и ненавидя время от времени и то, и другое)». Вопреки всем недюжинным глупостям, которые Паунд успел наделать, он оставил нам немало стихов, обогативших, в частности, и мою жизнь. К примеру, переводы Ли Бо, поэта династии Тан, сроки которого проносятся нынче сквозь мои мысли. Вместе с паундовской эпитафией поэту: «Вот и Ли Бо умер пьяным / Пытался обнять луну / посреди желтой реки».
Пьянею и я – от окружающих пейзажей: реки, камней, небес – как пьянею от стихов Ли Бо, Паунда, Уитмена. Упиваюсь – происходящим и верой в то, что кто-то из поэтов, ожидающих выхода на сцену, вновь обнажит простую истину, в которой «каждый атом, мне принадлежащий, принадлежит и вам».
К. М.
Вопрос
Роберт Грин Инджерсолл, агностик и известный американский религиозный комментатор конца девятнадцатого столетия, восхищался этим стихотворением за содержащийся в нем отказ принять религиозные догматы. «Уитмен оставляет двери своего дома открытыми, - говорил Инджерсолл, - он интеллектуально-гостеприимен. Готов всегда протянуть руку новой идее. Не желает признавать догматы лишь потому, что они стары, морщинисты и помахивают длинной белой бородой. Он знает, что лицемерие всегда принимает важный вид и всегда существует за счет нацепленных масок, невежества и страха». Что ж, и Уитмен на закате жизни носил длинную белую бороду, имел важный вид, к тому же, немалое число его последователей полагали, что их новая религия, так называемый «Уитменизм» распространится по всему свету, а «Листья травы» провозгласят священной книгой. Так что же в уитменовском приятии всех религии и одновременном их отрицании делают его «заповеди» отличными от тех, что содержатся в официально признанных религиях? Назвали ли бы вы Уитмена «религиозным» поэтом? А поэтом «духовного поиска»?