Предисловие
«Каталог» смертей, страданий и боли, завершавший предшествующее стихотворение, продолжается и в нынешнем, 34-м, с той лишь разницей, что вспышки событий сменяются размеренным повествованием - первым историко-поэтическом повествованием о трагических вехах Мексиканской войны. Читатели нередко называют эту часть поэмы «частью Аламо» - хотя последнее, будучи упомянутым в начале, не является местом происходящего: в действительности речь идет о резне техасских ковбоев 1836-го года в Голиаде. Акцентирование числа героев невольно отсылает к одиннадцатому стихотворению, где «двадцать восемь молодых мужчин» погружали свои нагие прекрасные тела в сладострастные воды – тем сильнее контраст с нынешними «четыреста двенадцатью молодыми мужчинами», чьи тела обречены на сожжение. Всеохватное уитменовское «Я», было бы не полным, если б не вобрал он в него тех, кто пережил ужасы войны, ненависти и раздора, подрывающие основы демократии и всеобъемлющей любви, в которых поэту виделось будущее Америки, представляемой ему «домом для всякой земной расы, где все нации – вместе».
Война по определению есть разделение. То, что для одной стороны представляется как агрессия и зло, для другой – как справедливость, доблесть и героизм, массовое убийство одних – зачастую соразмерный ответ на жестокость других. Неоспоримо лишь одно: в каждой войне, у каждой из сторон гибнут «молодые мужчины» (как, впрочем, и женщины), и их тела – бесценный сенсорный аппарат, в коем помещаются человеческие души – превращаются в пепел.
Хотя Уитмен в своих журналистских работах и поддерживал Мексиканскую войну, позднее он не раз с энтузиазмом будет возвращаться к тому, что называл «испанским элементом нашей нации»: «В многогранной американской самости будущего именно испанская составляющая будет представлять одну из наиболее важных. Ничто лучше нее не вырисовывает величайшую историческую ретроспективу – величайшую в своей религиозности и терпимости, патриотизме, отваге, чести и достоинстве…. Мы же так и не научились по-настоящему ценить всё великолепие нашего испанского юго-запада. Но кто знает: может, сей элемент, подобный подземным рекам, скрытым от глаз годами или столетиями, - ныне вырвется наружу и растечется во всеобилии?»
Было бы заманчиво углядеть в этом стихотворении ура-патриотические нотки во славу Соединенных Штатов - носителей демократии, – чей акт завоевания чужой территории выглядит вполне оправданным на фоне зверств, учиненных мексиканцами. Но недавние литературные исследования выявили: основой стихотворения Уитмену послужила журнальная публикация, где о случившемся рассказывает мексиканский офицер – очевидец событий – иначе говоря, «Я», от имени которого идет повествование, в высшей мере собирательно и выступает далеко не только от американской стороны. Впрочем, и суть вовсе не в том, на чьей стороне говорящий - но в неизбежных в обоих случаях физических потерях, ибо война лишает телесных оболочек тех, кто на нее послан. «Мучения - это всего лишь одна из моих одежд» - писал Уитмен в предшествующем стихотворении. С одеждами, сотканными из страданий и смертей, не расстался он и теперь.
Э. Ф.
Теперь расскажу, что я мальчиком слышал в Техасе. (Нет, не о паденье Аламо: Некому рассказать о паденье Аламо, Все были убиты в Аламо, Все сто пятьдесят человек стали немыми в Аламо.) Это повесть о хладнокровном убийстве четырехсот двенадцати молодых людей. Отступая, они образовали каре, их амуниция служила им брустверами, И когда они попали в окружение, они отняли у врага девятьсот жизней, в девятикратном размере заставили они его расплатиться вперед, их самих было в девять раз меньше, Их полковник был ранен, у них не осталось патронов, Они сдались на почетных условиях, получили бумагу с печатью, сдали оружье и как военнопленные были отправлены в тыл. Это были лучшие из техасских ковбоев, Первые в стрельбе, в пенье песен, в разгуле, в любовных делах, Буйные, рослые, щедрые, красивые, гордые, любящие, Бородатые, обожженные солнцем, в охотницкой привольной. одежде, И ни одному из них не было за тридцать. На второй день, в воскресенье, их вывели повзводно и стали убивать одного за другим; стояло красивое весеннее утро, Работа началась в пять часов и к восьми была кончена. Им скомандовали: "На колени!" - ни один не подчинился команде, Иные безумно и бесцельно рванулись вперед, иные оцепенели и стояли навытяжку, Иные упали тут же с простреленным виском или сердцем, живые и мертвые в куче, Недобитые раненые скребли землю ногтями, вновь приводимые смотрели на них, Полумертвые пытались уползти, Их прикончили штыком или прикладом. Подросток, еще не достигший семнадцати, так обхватил одного из убийц, что понадобилось еще двое убийц, чтобы спасти того. Мальчик изодрал их одежду и облил всех троих своею кровью. В одиннадцать часов началось сожжение трупов. Таков рассказ об убийстве четырехсот двенадцати молодых людей.
Теперь расскажу, о чем слышал подростком в Техасе (Не о паденье Аламо: никто не выжил, чтоб поведать о паденье Аламо, сто пятьдесят уж не заговорят об Аламо), Это сказ о бесстрастном убийстве четырехсот двенадцати молодых мужчин, Отступая, они выстроились в каре, их боеприпасы стали им бруствером, Девятьюстами вражеских жизней, девятикратным размером – им заплатили авансом. Их полковника ранили, их порох закончился, Они добились почетной капитуляции, получили бумагу с печатью, сдали оружие, и отправились, военнопленными, в тыл. Они были самыми славными из техасских рейнджеров, И равных им не было ни в седле, ни в стрельбе, ни на пирушке, ни на балу, Рослые, буйные, щедрые, гордые, загорелые, ласковые, красивые, бородатые, разодетые в свободные охотничьи костюмы, Ни одному не исполнилось и тридцати. А на второй, воскресный, день их отрядами вывели и учинили резню, Стояло прекрасное раннее лето, В пять утра началась работа и завершилась к восьми. Ни один не подчинился приказу встать на колени, Кто-то беспомощно и безумно рванулся вперед, другие стояли навытяжку, напряженно. Иные упали сразу, с простреленным сердцем или виском, живые и мертвые сыпались в кучу, Искромсанные и искалеченные они извивались в грязи, новопришедшие смотрели на них, Иные, полумертвые, пытались отползти, Их прикончили штыками или прикладами мушкетов, Юнец, ему не было и семнадцати, так схватил своего убийцу, что двоим пришлось того выручать, Их разодранные одежды пропитались мальчишеской кровью, В одиннадцать началось сожжение тел. Это сказ об убийстве четырехсот двенадцати молодых мужчин.
Послесловие
«Багдадский смертник убивает 37 человек в шиитской мечети», - сей «горячий» заголовок, предваряющий материал в «Нью-Йорк Таймс», уже не шокирует моего сознания. Десять лет прошло с момента вторжения в Ирак и всего несколько недель - со дня моего возвращения из Багдада, где я пребывал с культурной миссией. В этом городе остались мои друзья, неоконченные проекты - и все же я не вчитываюсь в статью, покуда не узнаю от друга-дипломата, что взорванная мечеть располагалась неподалеку от университета, где я читал лекции. Отныне страшное событие приобретает личностный характер: среди тех, кто в тот день собрался на полуденную молитву, наверняка, были знакомые мне студенты и преподаватели. Быть может, немало тех, кто посещали мои лекции, задавали вопросы, фотографировались на память, теперь оказались в числе погибших и раненых. По неволе вспоминаю, с какими предосторожностями меня заводили в аудиторию: по малейшему сигналу о том, что среди присутствовавших начались волнения, я должен был незамедлительно покинуть свою трибуну. Ничего, однако, не случилось – лишь живой обмен мнениями о писательстве, американской литературе с акцентом на Уолте Уитмене – живой диалог, который в охваченной войной стране был не менее примечателен, чем в любой другой, в любое другое время.
Тон повествования в нынешнем стихотворении меняется: в контрасте с самым длинным «каталогом» поэмы следует рассказ об убийстве сотен техасских ковбоев – кровавой трагедии на фоне прекрасного летнего утра. Уитмен оплакивает их молодость, прославляет их героизм, не утаивая страшных деталей случившегося. Не случайно, плач поэта устремлен не к погибшим в битве при Аламо, изменившей ход Техасской революции, но к «бородатым, рослым и щедрым, в охотницкой привольной одежде», чья гибель могла оказаться незамеченной для истории. Их смерти для Уитмена- дело глубоко личное, их тела для него будут гореть, покуда читается поэма.
«Человечеству не вынести действительности», - писал Т. С. Элиот в «Четырех квартетах», публикация которых в 1944 году, помогла многим читателям легче справляться с тяготами войны. Переносить эту действительность и учит нас ныне Уитмен. Сталкиваясь с вестями из горячих точек, с бесчисленным потоком новостей об ужасных преступлениях, политических скандалах, людском разврате, так легко просто отвернуться от происходящего. Увы – Уитмен полагает, что этой роскоши ни один из нас позволить себе не может.
К. М.
[1] Стихотворные фрагменты цикла представлены в переводе Корнея Чуковского. Уолт Уитмен. «Листья травы». М., Художественная литература, 1982
Вопрос
Возможно ли описать гибель солдат на войне, не спровоцировав при этом ни националистических, ни даже патриотических волнений? Могло ли повествование о «резне» американских военных в Мексиканской войне вызвать не чувство вражды, но лишь чувство глубокой скорби? Знаете ли Вы поэтов, кому такое описание удавалось?