Предисловие
(Zoopraxiscope disc of 2 men boxing. E. Muybridge, 1893)
В предшествующем стихотворении Уитмен желал видеть своих читателей «бесстрашными пловцами» - этот образ он продолжает развивать и в 47-й части, рисуя себя и тех, кто находится по ту сторону его книги, мощными атлетами, предпочитающими дикие просторы покою и уюту дома, кому «никакая комната с закрытыми ставнями, никакая школа» не заменят «молот, весло и ручную пилу». Не «лощеными» и «боящимися солнца» представляются поэту его читатели, но бородатыми, черными от загара крепышами.
Позднее в эссе «Демократические дали» Уитмен будет ратовать за создание принципиально нового типа демократической литературы: «Книги должны призывать, питать; процесс чтения – не полудрема, это в высоком смысле гимнастическое упражнение, сражение; читатель должен работать на себя, должен быть все время на чеку, должен сам создавать поэму, историю, метафизику эссе – текст лишь снабжает его намеками, ключами, отправными точками, каркасом. Не книге нужно стремиться стать целостным творением, а читателю этой книги, коему предстоит формировать нацию гибких, атлетических умов, образованных, с хорошо развитой интуицией, привыкших полагаться на себя, а не на узкий писательский круг».
Уитмен верил, что многие проблемы демократического общества могут быть решены через изменение привычек, сформировавшихся в отношении чтения; через борьбу читателя с авторами и авторитетами, посредством которой первый привносил бы в каждую книгу столько же, сколько она привносит в него. Неприятие автор-итарности в этом случае стало бы первым шагом на пути к демократизации воображения. Вторым же шагом следовало бы вынесение понятий «любовь» и «смерть» за пределы индивидуального восприятия. Ибо свети их к масштабам романтических любовей и личностных потерь – значило бы принизить. Поскольку любовь и смерть всегда «над», поскольку они - плоскость пугающего и волнующего слияния отдельной личности со всем, что «не есть Я».
Итак, читатель, которого Уитмен пытается выковать в кузнице своей поэмы, есть тот, кто доказывает, что «усвоил стиль борьбы» поэта, убивая «своего учителя насмерть». Автор не желает покорных подражателей, эпигонов, ему более по вкусу грубияны, готовые дать отпор, задать каверзный вопрос, спорящие, настаивающие на правомерности собственной «дороги». Он скорее выберет «беспутных», чем «благонравных», чья благонравность исходит из «стадного чувства» общепринятых норм. И потому слова поэта могут показаться резкими и агрессивными – ровно такими, каким должен быть, в уитменовском понимании, его читатель. Читатель, который никогда полностью не освободится от автора, даром что его учат «убегать» от него - ибо слова поэмы «не перестанут зудеть в ушах», покуда он не уразумеет их смысла. Так, раз «нырнув» в Песнь о себе, мы более с легкостью не вынырнем из нее, даже теперь, когда поэма подходит к концу, а ее автор готовит нас к расставанию.
По ту сторону своей книги Уитмен ищет не элитную группу, не аристократов и интеллигентов, но «мальчишку-мастерового» и «фермера-подростка», «рыбака» и «зверолова», «молодую мать и старую мать», девушку, штопающую свою робу. После Гражданской войны он добавил строку о солдате «в походе или в лагере», ищущем поэта в ночь перед боем, которая вполне может оказаться последней ночью его солдатской жизни. Каждое из слов, сказанных поэтом, имеет собственное глубинное значение: не для четкости ритма и красоты мысли употребляет их поэт, но дабы заставить нас, освободившихся от предубеждений, внутреннее содрогнуться, остро ощутить то, что окружает нас каждую минуту существования. Мы вправе находить себя косноязычными, но никогда – исполненными страха: ведь для того и послан нам поэт, чтобы озвучить то, что мы прежде не могли оформить в связную речь; чтобы «освободить» наш язык, дабы мы смогли выговорить мир: сначала через поэта, затем – «воплотив» в собственных словах и поступках.
Э. Ф.
Я учитель атлетов. Если твоя грудь после учения станет шире моей, ты докажешь, что и моя широка, И тот докажет, что он усвоил мой стиль борьбы, кто убьет своего учителя насмерть. Мне люб лишь такой мальчуган, что станет мужчиной не чужими стараньями, а только своими делами, Он предпочтет быть беспутным, лишь бы не стать благонравным из страха или стадного чувства, Свою милую любит он сильно и ест свое жаркое с аппетитом, Любовь без взаимности или обида режет его сильнее, чем острая сталь, Отлично он умеет скакать на коне, драться, стрелять в мишень, править парусным яликом, петь песни, играть на банджо, Бородатые лица, или изрытые оспой, или с рубцами и шрамами милее ему, чем лощеные, И черные от загара лица милее ему, чем те, что боятся солнца. Я учу убегать от меня, но кто может убежать от меня? Кто бы ты ни был, отныне я не отступлю от тебя ни на шаг, Мои слова не перестанут зудеть в твоих ушах, покуда ты не уразумеешь их смысла. Не ради доллара я говорю тебе эти слова, не для того, чтоб заполнить время, покуда я жду парохода. (Они настолько же твои, как и мои, я действую в качестве твоего языка, У тебя во рту он опутан и связан, а у меня начинает освобождаться от пут.) Клянусь, что под крышею дома я никогда ничего не скажу ни о любви, ни о смерти, И клянусь, я открою себя лишь тому или той, кто сблизится со мною на воздухе. Если вы хотите понять меня, ступайте на гору или на берег моря, Ближайший комар - комментарий ко мне, и бегущие волны ключ, Молот, весло и ручная пила подтверждают мои слова. Никакая комната с закрытыми ставнями, никакая школа не может общаться со мной, Бродяги и малые дети лучше уразумеют меня. Мальчишка-мастеровой всего ближе ко мне, он знает меня хорошо, Лесоруб, который берет на работу топор и кувшин, возьмет и меня на весь день, Фермеру-подростку, что пашет в полях, приятно услышать мой голос, На судах, которые мчатся под парусом, мчатся мои слова, я иду с матросами и рыбаками и крепко люблю их. Солдат в походе или в лагере - мой, Многие ищут меня в ночь перед боем, и я не обману их надежды, В эту торжественную ночь (быть может, их последнюю ночь) те, которые знают меня, ищут меня. Мое лицо трется о лицо зверолова, когда он лежит в одеяле, Извозчик, размышляя обо мне, не замечает толчков своей фуры, Молодая мать и старая мать понимают меня, И девушка, и замужняя женщина оставляют на минуту иглу и забывают все на свете, Все они хотят воплотить то, что я говорил им.
Я учитель атлетов, Тот, чья грудь после меня станет шире, чем у меня, подтвердит широту моей собственной. И тот прославит меня, кто, выучившись, уничтожит учителя. Тот юнец мне люб, кто суть мужскую не в наследство получит, а по праву собственности, Кто нечестивейшим лучше станет, чем из страха или приличия - добродетельным, Кто смакует жаркое и любит женщину, Кому пренебреженье и безответность – хуже клинка ножа, Кому нет равных в седле и в ялике, в борьбе и в стрельбе, в игре на банджо и в песнях, Кому бородатые, с оспинами и шрамами на лице, сто крат милее холеных, А загорелые – тех, что таятся от солнца. Я учу от меня отдаляться, но кто сумел от меня отдалиться? Я пойду за тобой, кем бы ты ни был отныне, Слова мои будут зудеть в ушах, покуда ты не поймешь их. Не ради доллара их говорю и не чтоб скоротать минуту, пока жду лодки, (Ты говоришь не меньше меня, я – твой язык, Связанный у тебя, у меня во рту он развяжется). Я клянусь, что в доме больше не помяну о любви и смерти, И клянусь, что никому не стану переводить своих слов, кроме тех, кто один на один побудет со мной под открытым небом. Захочешь меня понять – ступай на высоты или на берег моря, В комаре найдешь объясненье, а ключ к нему – в движении волн, В кувалде, весле и пиле и лишь после – в моих словах. Ни школе, ни заколоченной комнате не говорить со мной, Ребенок и грубиян лучше меня поймут. Юный механик мне ближе всех, он хорошо меня знает, Лесоруб, берущий с собой топор и питье, берет на весь день и меня, Мальчишку-фермера, в поле пашущего, бодрит звук моего голоса, На плывущем судне, плывут слова мои, а я иду с рыбаками и моряками, и люблю их. Солдат на привале или в походе – мой, В ночь накануне битвы многие ищут меня, я их не подведу, В черную ночь (быть может, последнюю) те, кто знают, ищут меня, Щека моя трется о щёку охотника, когда он лежит, завернутый в плед, Извозчик, думая обо мне, не замечает фургонной тряски, Молодая мать и старая мать постигают меня, Замужняя женщина и девица оставляют иголку, и забывают шитье, И продолжают, и воплощают вместе со всеми то, что я им сказал.
Послесловие
Давно стал прописной истиной тот факт, что хотя педагоги литературных институтов стремятся помочь ученикам обрести свой голос, выработать собственный литературный стиль, их протеже-таки не могут избежать влияния мастеров. Не случайно Уитмен восхваляет того, кто способен доказать, что «усвоил стиль борьбы» поэта, убив «своего учителя насмерть». Открыть в себе собственное «Я» - а сделать это возможно лишь следуя призванию, развивая дарованные нам качества - вот главная жизненная задача, к решению которой Уитмен призывает нас с первых страниц «Песни о себе»: «И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмешь у меня ничего, / Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь все через себя».
Поэт именует себя «учителем атлетов», всегда восхищавших способностью переплавлять врожденные таланты в мастерство, умением превосходить ментальные и физические ограничения. Ведь от первых Олимпийских Игр в Афинах до современных Кубков Мира, от теннисных матчей до лыжных гонок – люди чествовали тех, кто сумел развить грудь «шире», чем у остальных; кто, собственно, стал собой – великими атлетами.
В футбольной команде колледжа я был полузащитником, и когда срок моих дней на поле истек, я не покинул свою альма-матер, а стал тренировать ребят. Спустя сезон я понял, что недостаточно показать игроку правильный удар по мячу и ту площадь, куда он должен быть направлен. Более того - как только футболист освоит определенный набор навыков лучше дать ему «убежать от тебя», говоря словами Уитмена. А что может быть более волнующим, чем воображать последствия сего «побега»! В этом, по сути, и заключается схема жизнеспособной демократии: каждый следует, ориентируясь на собственные маяки, где бы они ни располагались. А тем временем, слова поэта не перестают «зудеть в ушах, покуда не уразумеешь их смысла»…
Легендарный бейсболист Ичиро Сузуки, «укравший» за свою карьеру в Японии и Америке более 4000 баз, отличался необычным стилем отбивания мяча: провернувшись и взмахнув битой, он, казалось, покидал домашнюю базу и бежал к следующей еще до того, как бита касалась мяча. Телевизионный комментатор однажды заметил, что такой стиль игры не должен был бы увенчаться успехом – и, меж тем, его создатель однажды ступит в Зал славы, ибо его хит, доведенный до совершенства, его способ игры – неповторимы, как всякий шедевр искусства, литературы, музыки, танца, и, как всякий из них, он учит нас жить более полноценно. Воплощая то, - добавил бы Уитмен, - что он, поэт, нам говорил.
К. М.
[1] Стихотворные фрагменты цикла представлены в переводе Корнея Чуковского. Уолт Уитмен. «Листья травы». М., Художественная литература, 1982
Вопрос
Были ли в вашей жизни – истории, религии – учителя, призывавшие «убить» их? В чем выражалось это «убиение»? Благодарны ли вы им за столь необычный урок?