Предисловие
Wonderful cities and free nations we shall fetch as we go....
(Photo F.B. Johnson, c:a 1900)
«Вечная дорога», по которой ведет нас Уитмен в течение всей поэмы – дорога, простершаяся в великие космические дали, ведущая от происхождения Вселенной мириады лет тому назад к последующим мириадам лет будущего, дорога пульсирующей, перманентно меняющей свое русло жизненной силы, которую «нельзя измерить» - эта дорога внезапно сужается до кажущейся более короткой и все же равно таинственной тропы от поэта к читателю - и обратно. Открывая объятья нам, читающим поэму, и себе, ведущему нас к «вершине горы», поэт тем самым открывает перспективу поверх всех знаний всех библиотек, всех религий и философий и указывает оттуда на «большую дорогу», с которой начинается путешествие в себя.
«Большая» уитменовская дорога не имеет конца, она выходит за пределы всех карт и путеводителей знаний и верований прошлого, она есть органичная часть окружающего мира и она всегда «публична» (да и как ей быть сугубо личной, если, по уверению Уитмен, каждый атом, принадлежащий одному, принадлежит каждому?) Благодаря уитменовскому воображению совершаемое путешествие кажется не только знакомым, но и обыденным – мы бывали на этой дороге прежде (быть может, в прошлых жизнях), она и впрямь находится «под рукой» и проходить ее предстоит одновременно в одиночестве и вместе с поэтом, готовым поддерживать нас, даже высвобождая из-под своей опеки.
Уитмен вновь обращается к астрономической необъятности, к коей обращался и прежде, и воображает сущность, для которой даже опыт бесконечности кажется малым; сущность, способную вместить космос и пожелать то, что находится за его пределами. Мы для него – то же что тело поэта для его души: воплощенный дух, существующий в живых телах настоящего мига.
Поэт начинает подводить нас к тому (и дальнейшем не раз возвращается к этому в финальных частях поэмы), что отныне он – мертв, мы же – живы. Но к моменту этого неминуемого разделения мы – умерший поэт и оставшийся жить читатель – пришли вместе. И он, исчезнувший, похороненный в листьях травы, будет воскресать всякий раз, когда мы будем эти листья-листы перечитывать, вспоминать, спрашивать - подобно ребенку в шестом стихотворении – что они такое. И будет поддерживать: мы, по-прежнему, сможем «возложить на него свою ношу» и «опереться о его бедро», покуда ладони опираются о его книгу. И будет появляться - из каждой строки поэмы, покуда в нас будет проявляться сознание и осознание прочитанного – куда более соразмерное настоящему, чем когда-то предполагал автор.
Собирая в дорогу жизни, Уитмен заботливо снабжает нас «сухарями для еды» и «молоком для питья», понимая при этом, что главное средство существования на этом пути – сама поэма, слова на «листьях», которые сорок шесть стихотворений спустя и вправду нас пробудили, «смысли гной с глаз», приучили их к «ослепительной яркости света» и поэзии «каждого мгновенья жизни». Ныне мы и вправду готовы стать «бесстрашными пловцами» и, поскольку поэма подходит к концу, освободиться от опоры, которую давал нам поэт, и нырнуть в море настоящего, обретшего теперь много большую глубину.
Э. Ф.
Я знаю, что лучшее место - мое, и лучшее время - мое, еще никто не измерил меня и никогда не измерит. Я всегда налегке, в дороге (придите все и послушайте!), Мои приметы - дождевой плащ, и добрая обувь, и палка, срезанная в лесу, Друзья не придут ко мне и не рассядутся в креслах, Кресел нет у меня, нет ни философии, ни церкви, Я никого не веду к обеду, в библиотеку, на биржу, Но каждого из вас, мужчин и женщин, я возвожу на вершину горы, Левой рукой я обнимаю ваш стан, А правой рукой указываю на окрестные дали и на большую дорогу. Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас, Вы должны пройти ее сами. Она недалеко, она здесь, под рукой, Может быть, с тех пор как вы родились, вы уже бывали на ней, сами не зная о том, Может быть, она проложена всюду, по земле, по воде. Возьмем свои пожитки, сынок, - ты свои, я свои, - и поспешим в путь, В чудесных городах и свободных странах мы побываем с тобой. Если ты устал, возложи на меня твою ношу, обопрись о мое бедро, А когда наступит мой черед, ты отплатишь мне такой же услугой, Ибо с той минуты, как мы двинемся в путь, отдыха не будет у нас. Сегодня перед рассветом я взошел на вершину горы, и увидел усыпанное звездами небо, И сказал моей душе: "Когда мы овладеем всеми этими шарами вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно?" И моя душа сказала: "Нет, этого мало для нас, мы пойдем мимо - и дальше". Ты также задаешь мне вопросы, и я слышу тебя, Я отвечаю, что не в силах ответить, ты сам должен ответить себе. Присядь на минуту, сынок, Вот сухари для еды, молоко для питья, Но когда ты поспишь, и обновишь свои силы, и наденешь лучшие одежды, я поцелую тебя на прощание и распахну пред тобою ворота, чтобы ты ушел от меня. Слишком долго тебе снились презренные сны, Я смываю гной с твоих глаз, Ты должен приучить свои глаза к ослепительной яркости света и каждого мгновенья твоей жизни. Слишком долго ты копошился у берега, робко держась за доску, Теперь я хочу, чтобы ты был бесстрашным пловцом, Чтобы ты вынырнул в открытом море, крича и кивая мне, и со смехом окунулся опять.
Я знаю, нет лучше моих пространства и времени, и что никто меня не сумел измерить, и никогда не измерит. Я пролагаю свой вечный путь (внемлите же мне!) Мои приметы – непромокаемый плащ, крепкие сапоги, посох, срезанный в чаще, Никому из друзей не усидеть в моем кресле, У меня – ни кресла, ни церкви, ни философии. Я никого не веду ни к столу, ни на биржу, ни в библиотеку, Но любого из вас – мужчину и женщину – я веду на холм, Левой рукой обнимая ваш стан, Правой указывая на очертания континентов и на большую дорогу. Ни я, ни кто-то иной, не пройдет эту дорогу за вас, Пройти ее вам предстоит самим. Она недолга, не за переделами досягаемости, С момента рожденья вы, быть может, бывали на ней, но сами о том не знали, Она, быть может, повсюду, на суше и на воде. Взвали на плечи свои пожитки, сынок, а я – свои, и поспешим вперед, В пути мы увидим причудливые города и свободные страны. Если устанешь, мне предай свою ношу и обопрись на мое бедро, А в нужный момент и ты отплатишь мне тем же, Ибо, начав наш путь, мы больше не остановимся. В сей день, перед рассветом, я взобрался на гору и долго глядел на изобилье небес, И сказал я своей душе: Если мы поглотим эти сферы с усладами их и знаньями, будет ли с нас довольно? И душа ответила: Нет, Они - лишь ступень, с нее идти нам дальше и выше. Вот и ты задаешь мне вопросы, и я тебя слышу, И отвечаю, что не могу ответить, сам ты должен найти ответы. Посиди немного, сынок, Вот печение для еды и молоко для питья, Но как только поспишь и облачишься в нарядное платье, я поцелую тебя на прощанье и распахну пред тобой ворота. Слишком долго снились тебе презренные сны, Я смываю смолу с твоих глаз, Ты должен привыкнуть к ослепляющему сиянью каждого мига, Слишком долго ты бултыхался у берега, робко сжимая доску, Отныне ты станешь бесстрашным пловцом, Нырнешь в середину моря, вынырнешь, крикнешь, кивнешь мне и снова со смехом ринешься в глубину.
Послесловие
Уитменовская готовность «смыть гной» с наших глаз, приучить их к «ослепительной яркости света» каждого мгновенья существования имеет оборотную сторону: соглашаясь на предложенное поэтом, мы должны быть достаточно смелы, чтобы «нырнуть» в неизвестное, встретиться с миром вне наших предубеждений и иллюзий, измерить неизмеримое изнутри и снаружи. И если у нас хватит отваги ступить на эту «большую дорогу» с готовностью столкнуться с невообразимым, а иногда - и с обыденностью, стремящейся нас ослепить - то прогулка под солнцем, непременно, приведет к источнику знаний всея космоса, скрытому глубоко в его недрах.
«Если бы врата восприятия были очищены, всякая вещь представлялась бы человеку такой, какова она есть – безграничной», - писал Уильям Блэйк в «Бракосочетании рая и ада», судьбоносной вехе в эволюции модернистской литературы,- «Ибо человек закрылся и отныне смотрит на все сквозь узенькую щель своей пещеры». Выйти из этой пещеры, увидеть то, что и прежде было вокруг нас, прочувствовать это сердцем и узнать в каждой капле жизни эссенцию мироздания – и призывает нас ныне Уитмен.
Меж холмов, близ которых я вырос, были заброшенные слюдяные шахты, некогда снабжавшие производство стекол для окон и конных экипажей. Теперь входы в шахты были заколочены, но снаружи, в кучах желтоватых листьев, нередко можно было обнаружить осколки минералов. Я подносил их к глазам, рассматривал изображения земли, деревьев, неба, как бы с наложенным на них эффектом сепии, крайне меня занимавшим. Мир начинал походить на фотографии из книг о Гражданской войне, на миг размывая временную дистанцию между мной и солдатами тех лет, чье описанное Уитменом самопожертвование заложило основу для зарождение новой Америки. Годы минули, прежде чем эта детская забава отозвалась во мне вопросами о природе истины, о том, что реально и что вымышлено, на которые я не в силах был ответить. Непосвященность эта и позвала меня на «большую дорогу», обещанную поэтом.
В предисловии к собранию избранных сочинений Джон Апдайк советовал соотносить свою прозу и критические работы, воображая моряка, цепляющегося за берег в нежелании пускать свое суденышко в открытые воды. Но однажды приходится «нырнуть в открытое море». Этого желал для нас Уитмен, дабы мы смогли присоединиться к празднованию нескончаемой, снова и снова разворачивающейся драмы Вселенной, на подмостках которой всегда открываются новые перспективы и новые возможности трансформаций.
К. М.
Вопрос
Поэт признается, что слышит, как мы задаем ему вопросы – и одновременно признается, что не «не в силах ответить» на них, ибо ответить себе мы должны сами. Уитмен чувствует, что к нынешнему этапу у читателей скопилось много вопросов, касательно того, о чем на протяжении поэмы говорил ее автор. Какие вопросы к поэту имеются у вас? И каким образом вы станете отыскивать на них ответы?