Предисловие
Размышляя о траектории своей жизни: от юной «гибкости, которую вечно толкают вперед» до «пышно-цветущей зрелости», «величавого восхода старости» и «несказанной прелести дней умирания» - поэт понимает, что всякая отдельная жизнь являет бесчисленное число превращений во времени. Ничто не вечно и не неизменно, - напоминает он нам; все есть беспрерывная трансформация, и один лишь взгляд на наши меняющиеся оболочки жизни – от зиготы до праха – обнажает причудливую тайну изменения материи. И это изменение подпитывается нашим перманентным взаимодействием с окружающим миром: с первой встречи - до последней, с первого глотка до последнего вздоха.
«Мои возлюбленные душат меня», - говорит Уитмен, - и эти «возлюбленные» - начиная с крошечных бактерий в порах его кожи, заканчивая прохожими, толкающими его на «людных местах» и голой любовницей в его постели ночью – каждым своим укусом, толчком, поцелуем - меняют его.
Этимологически это слово (“suffocate” – в английском оригинале, переведенное как Чуковским как «душить» – прим. переводчика) означает «под горлом». «Песнь о себе» в некотором роде есть поэма возвышенного захлёбывания, удушения, где всё окружающее поэта им заглатывается (вспомните, как в обширном каталоге 33-й части Уитмен писал «Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал в себя») и где подавляющее большинство вещей, находящихся вне автора, становятся его частью, проникая через органы чувств, - и возвращаются в мир через его заполненное горло, стремящееся дать каждой из них собственный голос.
«Все сущее утверждает не только себя, но и то, что растет из него», - провозглашает поэт. Слово “promulge” (переведенное Чуковским как «утверждает» - прим. переводчика) – в корне своем означающее «выводить на публику, «публиковать», «заставлять появиться» - явный неологизм: что бы то ни было – событие, предмет, человек - появляясь в настоящем, проявляет не только себя, ибо, возникая в физическом мире, потенциально содержит то, во что впоследствии преобразуется. Мы не можем видеть их дальнейшую трансформацию, но можем быть уверенными, что трансформация состоится, и то, что появится из сегодняшнего сущего, уже сейчас содержится в нем. Даже «темное беззвучие» - скрывающееся в молчании – заключает в себе будущий звук. Ведь и наши слова, сказанные и написанные, в конце концов, рождаются из молчания – этакого чуда языка.
Уитмен завершает стихотворение, вновь обращаясь к космической шири, открытой ему астрономами своего времени. Но неважно, - сознает он, - как далеко во Вселенную способны мы заглянуть, ведь существуют и иные вселенные (и действительно, некоторые из современных физиков-теоретиков утверждают, что есть бесчисленное количество вселенных). Мы всё равно не достигнем ее края, потому как попросту не умеем путешествовать во времени и межзвездном пространстве. Уитменовская вселенная – не есть нечто, имеющее начало и завершение, но скорее некая «вечная бесконечность». И на ее пути нет «остановок». Даже если вообразить апокалипсический конец, который уничтожил бы все, возвратив нас к состоянию «бледной текучей туманности», силы жизни, и трансформации, и эволюции вновь принялись бы трудиться над ее «текучестью» и через «несколько квадрильонов веков» вновь породили бы живой мир, населенный живыми существами.
Итак, мы содержим внутри себя необозримую и невообразимую будущность. Первоначально стихотворение Уитмена завершалось строками «Моё рандеву назначено…. / Бог непременно придет и подождет меня». Он изменил концовку, дабы показать, что великий космос еще более нам близок: уитменовский Бог в итоге оборачивается «другом», «великим товарищем», «верным возлюбленным». Так и будущие обличия сегодняшнего настоящего – во что бы оно ни перевоплотилось через сотни, тысячи, миллионы, квадрильоны лет – будут близки и сродни нам, ибо были нами в буквальном смысле сего слова.
Э. Ф.
[i] Стихотворные фрагменты цикла представлены в переводе Корнея Чуковского. Уолт Уитмен. «Листья травы». М., Художественная литература, 1982
О мгновенная юность! о гибкость, которую вечно толкают вперед! О уравновешенная, пышно цветущая зрелость! Мои возлюбленные душат меня, Теснятся к моим губам, тискаются в поры моей кожи, Волокут меня по улицам и людным местам, голые приходят ко мне ночью, Днем они кричат мне: "Эгой", со скалы над рекою, качаясь и щебеча наверху, Они кличут меня по имени из цветников, виноградников, из чащи густых кустов, Они слетаются ко мне каждый миг, Целуют мое тело поцелуями, нежащими, словно бальзам, И горсти своих сердец бесшумно дают мне в подарок. О величавый восход старости! Здравствуй, несказанная прелесть дней моего умирания! Все сущее утверждает не только себя, но и то, что растет из него, И у темного беззвучия смерти есть тоже свои ростки. Ночью я открываю мой люк и смотрю, как далеко разбрызганы в небе миры, И все, что я вижу, умноженное на сколько хотите, есть только граница новых и новых вселенных. Дальше и дальше уходят они, расширяясь, всегда расширяясь, За грани, за грани, вечно за грани миров. У моего солнца есть солнце, и мое солнце покорно колесит вкруг него, А то со своими соратниками примыкает к высшему кругу, А за ними еще более великие, перед которыми величайшие становятся точками. Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки, Если бы я, и вы, и все миры, сколько есть, и все, что на них и под ними, снова в эту минуту свелись к бледной текучей туманности, это была бы безделица при нашем долгом пути, Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас, И отсюда пошли бы дальше, все дальше и дальше. Несколько квадрильонов веков, несколько октильонов кубических миль не задержат этой минуты, не заставят ее торопиться; Они - только часть, и все - только часть. Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали. Считай, сколько хочешь, неисчислимы года. Мое рандеву назначено, сомнения нет, Бог непременно придет и подождет меня, мы с ним такие друзья, Великий товарищ, верный возлюбленный, о ком я томлюсь и мечтаю, он будет там непременно.
О пяди юности! о вечный бросок гибкости! О зрелость, уравновешенная, полноценная, цветущая! Мои возлюбленные душат меня, Теснятся у губ, забиваются в поры кожи, Тащат по улицам, по публичным местам, голыми заявляются ко мне ночью, День напролет со скалы над рекой кричат: Эгей! - над головой, вереща и размахивая руками, Выкликивают по имени из цветников, виноградников или кустистых дебрей, Освещают каждый момент моей жизни, Целуют меня, поцелуями нежными, как бальзам, Бесшумно протягивают и даруют мне горсти своих сердец, О величавый восход старости! Я тебя приветствую, о несказанная прелесть предсмертных дней! Всякое сущее знаменует не только себя, но и то, что растет из него, И темная тишь знаменут не меньше, чем все иное. Ночью я открываю люк и гляжу на миры, разбрызганные далёко, И все, что я вижу, помножив на все, что не вижу – только граница более дальних миров. Шире и шире они растут, расширяясь и вновь расширяясь, За грани, и снова за грани, и вечно за грани. Есть солнце у нашего солнца и покорно вокруг него оно колесит, И примыкает к высшим сферам с группой единоверцев, И колесят за ними другие великие, самых великих обращающие в пылинки. Нет на том пути остановки, и не может быть остановки, Если б я, и вы, и миры, и все над мирами, и все под ними шагнули назад к бледной текучести, то отдалились бы лишь на шаг, И, без сомнения, вновь оказались бы там, где сейчас стоим, Квинтильоны эпох, октильоны кубических миль не остановят мига и не ускорят его приход, Они - только часть, и все – только часть. Как далеко не смотри, за пределами взгляда лежит бесконечность, Сколько ни насчитай, за пределами счета – вечность, Мое рандеву, вне сомненья, назначено, Господь поджидает, покуда приду в наилучший срок, Он будет там: великий Товарищ, верный любимый, по коему так томлюсь.
Послесловие
Время и пространство зарождаются и разрушаются в процессе любви; единственная константа всякого часа, жизни, эпохи – закон притяжения, которому подчиняется каждый и каждое; дуга желания - на коей однажды встречаются история и география, дабы после разойтись по своим траекториям – всегда есть подспудная тема поэзии. В нынешней части Уитмен эту дугу огибает – посредством опыта взаимодействия с возлюбленными, «душащими его», щебечущими ему, подобно птицам, освещающими каждый миг его жизни от юности до старости и того, что лежит за ее гранью. Оттого в его представлении бесконечно расширяющегося космоса - звезды, видимые им из люка крыши, - «только граница новых и новых вселенных», им уже населенных. Как, впрочем, и нами. От первого соприкосновения с «темным беззвучием», с которого начинаемся, до логики космического пространства, остающейся за пределами нашего понимания.
…Ребенком, живя в доме моего деда в Мэриленде, я нередко через окно столовой разглядывал стоянку, где оставляли свои автомобили пациенты, прибывшие на вечернее обследование. Мой дед, сельский доктор, всегда выходил из-за стола, не попробовав десерта, и отправлялся в подвальное помещение. И хотя я не особенно сочувствовал боли ожидающих его мужчин, женщин и детей, я всякий раз испытывал страх перед звуком лестничных шагов, от которого не избавился и впоследствии. А дед, спустя много часов, возвращался на кухню и спокойно поедал сыр и крекеры, рассказывая о людях, которых ему удалось излечить. И рассказы эти давали мне временное успокоение супротив испытанного ужаса.
Подобные истории – «только часть» - мог бы сказать Уитмен; как и «все – только часть». Мне хочется верить, что в посмертной жизни, существующей, согласно поэту, в вечном настоящем, будут Бог и «вечный возлюбленный о котором томлюсь и мечтаю». Надеюсь, что ощущению неизбежности этого «Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки», ибо прорастая в наших телах «гибкой юностью» оно, подобно, живительному соку растения, не исчезает до «невысказанной прелести» конца. А еще хочется верить, что безграничные время и пространство, зародившиеся задолго до нас, существуют здесь и сейчас. И что они есть то, где я жду – и всегда ждал – Тебя.
К. М.
Вопрос
В стихотворении Уитмен называет юность гибкостью, «которую вечно толкают вперед». В какой мере гибка юность? Что подразумевает Уитмен этим образом?