Предисловие
“Song of Myself”
Section 13
В тринадцатом стихотворении Уитмен всецело сосредотачивает свое внимание на черном работнике – не обязательно рабе – просто случайном кучере, правящим повозкой, груженной камнями. В этой грубой, тяжелой работе отчетливее проявляется вся сила этого могучего человека, с его «повелительным» взором, «лоснящимся и великолепным» телом. Солнце освещает его, омывает его крупные мускулы, совсем как два стихотворения назад речная вода ласкала тела двадцати восьми молодых мужчин. Восхищенный его красотой и уверенностью движений, поэт останавливается, дабы лучше рассмотреть своего героя и не стесняясь более, во всеуслышанье выражает свою «любовь» к нему. Именно это незатейливое, органичное признание в любви к человеку с черным цветом кожи, «попрание» расовых предубеждений так потрясло читателей средины девятнадцатого века. Поразило их и тот, что этот самый «негр» в своем облике и одежде (с его спокойным и повелительным взором, в рубашке с распахнутым воротом и шляпой набекрень) являл точное зеркальное отображение самого поэта, чей портрет был выведен на обложке первого издания «Листьев травы» 1855 года (обратите внимание, данный портрет представлен и на нашем сайте, в разделе, предшествующем первому стихотворению цикла).
Таковая самоидентификация поэта с черным работником явилась для аудитории, как, возможно, и для самого Уитмена еще одни шагом к демократии – ибо впервые один человек становился «ласкателем жизни», выразителем многоликости («не пропуская ни предметов, людей»), впитывающим все и вся в собственную вне-иерархическую, само-расширяющуюся сущность.
Демонстрируя свою всецелую открытость миру, поэт внезапно переводит свой взгляд с человека на лошадей, которыми человек правит, и быков, которые также тянут свою нелегкую поклажу. И не просто рассматривает он их – Уитмен заглядывает животным в глаза и видит в них нечто совершенно удивительное, глубокое и мудрое, «кажется, большее, чем то, что за всю мою жизнь мне довелось прочитать». Поэт видит, как испуганные звуком их шагом, вспархивают в небо птицы, любуется их кружением в воздухе, «крылатыми замыслами» - и сам поднимается над догматами теории эволюции, общелюдским шовинизмом, диктующим превосходством человека над зверем – отныне поэт ратует не только за расовое равенство, но и за равенство всего живого – ибо знает, что всякий - будь то птица, или черепаха, или любое другое существо – равны ему, также, как он, они имеют собственные «замыслы» и свершают собственный путь.
Да, люди могут гордиться созданным ими миром и интеллектом, благодаря которому этот мир построен, но стоит им только пошире раскрыть глаза и уши и они поймут, что не только человек способен петь «Песни о себе»: ведь того что сойка не брала уроков вокала, ее трели не становятся менее прекрасными. Оттого и советует Уитмен загнуть в глаза животным – ибо после этого лишь глупец не заметит, как наивно и постыдно убеждением в собственном исключительном превосходстве над прочими живущими.
ЕФ
Негр крепкой рукою держит вожжи четверки коней, камень, прикрученный цепью, качается у него под повозкой, Из каменоломни он едет, прямой и высокий, он стоит на повозке, упершись ногой в передок, Его синяя рубаха открывает широкую шею и грудь, свободно спускаясь на бедра, У него спокойный, повелительный взгляд, он заламывает шляпу набекрень, Солнце падает на его усы и курчавые волосы, падает на его лоснящееся, черное, великолепное тело. Я гляжу на этого картинного гиганта, я влюблен в него и не могу удержаться на месте, Я бегу с его четверкой наравне. Во мне ласкатель жизни, бегущей куда бы то ни было, несущейся вперед или назад. Я заглядываю в каждую нишу и наклоняюсь над мельчайшими тварями, не пропуская ни предметов, ни людей. Я впитываю все для себя и для этой песни. Волы, когда вы громыхаете ярмом и цепями или стоите под тенью листвы, что выражается в ваших глазах? Мне кажется, больше, чем то, что за всю мою жизнь мне довелось прочитать. Проходя, я спугнул дикую утку и дикого селезня во время моей далекой и долгой прогулки, Обе птицы взлетают вместе и медленно кружат надо мной. Я верю в эти крылатые замыслы, Я признаю красное, желтое, белое, что играет во мне, По-моему, зеленое и лиловое тоже далеко неспроста, и эта корона из перьев, Я не зову черепаху негодной за то, что она черепаха, И сойка в лесах никогда не учила гаммы, все же трели ее звучат для меня хорошо, И взгляд гнедой кобылы выгоняет из меня всю мою постыдную глупость.
Негр крепко держит четверку коней, камень, прикрученный цепью, болтается под повозкой, Негр, он едет из каменоломни, высокий и крепкий,стоит одной ногой на передке, Его голубая рубашка свободно спадает на бедра и обнажает широкую грудь и шею, У него спокойный, повелительный взгляд, он ловко отбрасывает со лба полы огромной шляпы, Солнце падает на кучерявые волосы и усы, и освещает черноту лоснящейся, великолепной плоти. Я смотрю на изысканного гиганта, и люблю его, и, не удержавшись, пускаюсь с его упряжкой. Во мне крейсер жизни, неважно куда несущийся, Я тянусь назад, равно как вперед, Склоняюсь над всякой норкой или соринкой, Не пропускаю ни человека, ни предмета, Все впитываю в себя и в эту песнь. Волы, громыхающие ярмом и цепями или дремлющие в тени листвы, что выражается в ваших глазах? По-моему, больше, чем в книгах, которые я прочел. Я вспугнул древесного селезня и древесную утку во время моей далекой дневной прогулки, Они в унисон вспорхнули и закружились вокруг. Я верю в крылатые засмыслы, И признаю красное, желтое, белое, плещущие во мне, И преклоняюсь перед зеленым и фиолетовым, и пред всемирным хохлатым венцом, И не зову черепаху никчемной, лишь потому, что она родилась черепахой, И наслаждаюсь птичьей трелью, хоть никогда не учила пичуга гамм, И устыжаюсь глупости от единого взгляда гнедой кобылы.
Послесловие
От коллективного «мы» - к индивидуальному «я», от сообщества родственных душ к унитарной сущности, вобравшей в себя на молекулярной уровне все проявления одной Вселенной – таков путь, который Уитмен проходит в тринадцатом стихотворении, завершающем первую четверть «Песни о себе». Примостившись к черному работнику на груженную камнями повозку, поэт, не удовлетворенный ограниченностью «просто человеческого», «уезжает» в глухие дебри, где впитывает всякую частицу сущего и сам становится всяким: быком, птицей, тенью на листке.
Так «ласкатель жизни» оказывается едва ли не новым провозвестником Никейского символа веры, согласно которому Создатель – единосущ, и восклицания поэта о всетождественности и всеединстве звучат как эхо голосов Отцов церкви («Веруем в единую святую и апостольскую Церковь. … Исповедуем единое крещение в отпущение грехов»). Но уитменовским символом веры становится не голубь - метафорическое изображение Святого Духа, - а взлетающие утки-селезни да сойка, выпевающая его собственную песнь, его поэтическое и человеческое кредо: «Я верю в эти крылатые замыслы, Я признаю красное, желтое, белое, что играет во мне». Два цвета радуги, сходящиеся в единый белый; цвета человеческих рас; парящие в воздухе перья и лепестки; черепахи и кобылы – все воспламеняет воображение поэта, простирающего свои верования много дальше привычных религиозных представлений; ощущающего много более чем «триединство», предписанное никейскими епископами. Ибо крайне глупо полагать, что человеческий род выше рода звериного. Глупее разве что думать, будто они в корне друг от друга отличны.
К. М.
Вопрос
Американский «зерновой» магнат и убежденный вегетарианец Уилл Келлогг спросил однажды, как люди могут питаться теми, кто имеет глаза? Акцент был поставлен неслучайно, ведь именно глаза всегда наделялись мистической силой (не зря на протяжении столетий их именовали «зеркалом души»). А что испытываете Вы, пристально глядя кому-то в глаза? И находите ли в них нечто, если этот «кто-то» не человек, а животное?