Предисловие
14.
Уитмен, рассуждая о человеческом развитии, заметил однажды, что «лучшие умы древности и современности сходились на том, что ближайшее и очевиднейшее всегда познается последним».
Большинство из нас растрачивает жизни в погоне за ускользающими горизонтами и перманентно усложняющимися абстракциями, только ради того, чтобы в итоге – и, как правило, слишком поздно – осознать, что чудеса, от которых мы так старательно отворачивались, существовали всегда и всегда - вокруг нас. Вот и в данном стихотворении Уитмен вновь выступает с наирадикальнейшим заявлением: “Что зауряднее, дешевле, ближе и доступнее всего - это Я».
Таково поэтическое кредо: не в отдаленном, экзотическом и нарочито-сложном отыскивает поэт собственное «Я», а в обычных людях, с коими каждый день сводит его жизнь; в знакомых нам с детства живых существах, населяющих его мир. В продолжение темы взаимоотношений с птицами и зверями, затронутой в прошлом стихотворении, Уитмен и теперь не удерживается от соблазна «поговорить» с диким гусем, который гордо объявляет: «Я-хонк» «чутко» слушающему его поэту. Поэту, который в отличие от «пошляков, - которым птичий гомон - кажется вздором», распознает в нем нечто в высшей мере значительное и прекрасное.
Дикий гусь неслучайно становится первым «собеседником» поэта. Ведь именно эта птица, природой наделенная длинной шеей, способна поворачивать голову таким, недоступным человеку, образом, чтобы видеть все вокруг себя, истинно «заглядывать через преграды» (в оригинальной английской версии автор использует слово «gander», второе значение которого - «заглядывать из-за спины» - прим. переводчика). Вот и Уитмен заглядывает в самую душу гуся, переводя его невербальную речь на привычный нам язык слов. Таково выражение благоговения, испытываемого поэтом в отношении природы, растений и животных, которые ежечасно учат нас не просто смотреть, но - видеть (недаром зоркость именуют орлиным глазом).
Немало птиц пронесется через уитменовскую поэму, одна из них – «пестрый ястреб», - как вы вскоре увидите, долетит и до последнего стихотворения. Ведь всякой травинке, букашке, зверю поэт безмерно рад ибо: «…влюблен в растущих на вольном ветру», равно как и «в людей, что живут среди скота, дышат океаном или лесом».
Уитмен расточителен: способен без остатка «подарить себя первому, кто захочет», всегда готов «щедро раздарить свою любовь» и с легкостью заявить, что «Я трачу себя для больших барышей». Потому как поэт точно знает, что «барыши» будут, и непременно - «большие» - таков уж закон мирозданья. Так почему бы не отдать все, что имеешь, и самого себя в придачу тому, кто умеет за все воздать с лихвой?
Э. Ф.
Дикий гусь ведет свою стаю сквозь холодную ночь, "Я - хонк!" - говорит он, и это звучит для меня как призыв, Пошляку это кажется вздором, но я, слушая чутко, Понимаю, куда он зовет, там, в этом зимнем небе. Северный острокопытный олень, кот на пороге, синица, степная собака, Дети хавроньи, похрюкивающей, когда они тянут сосцы, Индюшата и мать-индюшка с наполовину раскрытыми крыльями В них и во мне один и тот же вечный закон. Стоит мне прижать ногу к земле, оттуда так и хлынут сотни Любовей, Перед которыми так ничтожно все лучшее, что могу я сказать. Я влюблен в растущих на вольном ветру; В людей, что живут среди скота, дышат океаном или лесом, В судостроителей, в кормчих, в тех, что владеют топорами и молотами и умеют управлять лошадьми, Я мог бы есть и спать с ними, из недели в неделю всю жизнь. Что зауряднее, дешевле, ближе и доступнее всего - это Я, Я играю наверняка, я трачу себя для больших барышей, Я украшаю себя, чтобы подарить себя первому, кто захочет взять меня, Я не прошу небеса опуститься, чтобы угодить моей прихоти, Я щедро раздаю мою любовь.
Дикий гусак ведет свою стаю сквозь холодную ночь, Ё-ххо! – горланит, и кажется, будто зовет за собой, Насмешник подумает, чушь, но я старательно вслушиваюсь, И вижу, зачем и куда он зовет в это зимнее небо. Северный острокопытный олень, кот на окне, синица, степная собака, Приплод свиноматки, хрюкающей, когда тянут ее соски, Индюшачий выводок и сама индюшка с полураскрытыми крыльями, В них и в себе я вижу единый древний закон. Из следа моей пятки прорастает столько любовных побегов, Посрамляющих лучшее, что я мог бы о них сказать. Я влюблен в растущее под открытым небом, В мужчин, живущих среди скота, знающих вкус океана и леса, В судостроителей и рулевых, возчиков и во владельцев молота и секиры, Я мог бы есть из одной чашки и спать с ними изо дня в день. Самое заурядное, дешевое, близкое и доступное – это Я, Я иду на удачу, и сею, и пожинаю обильные всходы, Украшаю себя, чтоб подарить первому, кто пожелает взять, Не прошу небеса опуститься по моему хотению, Всегда и свободно себя расточаю.
Послесловие
Песнь о себе[i]
14.
«Музыка бесконечна – не бесконечна лишь способность ее слышать», - писал Генри Торо. Слушать музыку повседневности, музыку простоты и естества – причудливейшую из всех созвучий – и учит нас Уитмен в данном стихотворении.
Раскройтесь же, распахнитесь! - убеждает он читателей, – внемлите: песне «Я-хонк», - которую поет дикий гусь, похрюкиванию свиньи, кормящей детенышей, «сотням любовей, - которые - так и хлынут, стоит прижать ногу к земле». Ибо «в них и во мне один и тот же вечный закон»: перетекающей музыки, которая звучит во всем, даже в костях тех, кто в этой земле покоится.
Музыкальное видение Торо некогда вдохновило Джона Кейджа на создание своей самой известной композиции «4’33», в которой на протяжении четырех минут и тридцати трех секунд пианисту надлежит не играть, дабы зрители за неловким молчанием могли уловить музыку тишины, дыхания, ожидания. Настроить ухо слушателя на подобное звучание – дело нелегкое: недаром премьера «4’33» вызывала у многих ярое осуждение. Еще бы – ведь мы так часто предпочитаем не слышать никакой музыки! Так часто желаем закрыть глаза – и уши – на происходящее! Но те, кто способен вслушиваться, распознают музыку во всем, даже в великой боли – будь они хоть глухи от рождения. Ибо слышат – не только ушами, но и глазами, пробуя на вкус, обоняя, осязая. Каждым фибром души наше естество стремится слушать – хоть и пытаемся мы нарочито блокировать чувства, подобно одиссеевским морякам, залепившим уши воском, дабы избежать чар Сирен, чье пение так прекрасно, что манит мореходов к смерти.
И все же, чем провести жизнь в тоске по тому, чего так и не довелось познать, много лучше, привязав себя к мачте, как это велел сделать Одиссей, решиться услышать эту музыку, наполняющую сердца невыразимой сладостью. Уметь бы только услышать! В этом-то, быть может, и главная трудность. Не лишенная, впрочем, собственной «музыки».
К. М.
Вопрос
Уитмен в точности воспроизводит крик дикого гуся звукоподражательным «Я-хонк». А насколько Ваш язык восприимчив к «языку птиц»? В английском, к примеру, крик совы обычно выражается вопросительным Хуу? (who? – КТО? – прим. переводчика), и исходя от этой птицы, сей «вопрос» автоматически приобретает глубокий смысл – ведь сова считается символом мудрости. А какие языковые ассоциации вызывает у Вас птичья «речь»?