Предисловие
Великий американский композитор Чарльз Айвз использовал первые строки двадцатого стихотворения «Песни о себе» в своих музыкальных композициях. Айвза поражала способность Уитмена задавать простейшие, казалось бы, вопросы: «Кто Я? Что Я?» – или такие, способные поставить в ступор даже искушенного читателя: «Как добываю я силу из мяса, которое ем?»
И вправду, как мы становимся тем «пылким, бесстыдным, непостижимым, голым» естеством, окантовывающим нашу личность? Откуда происходит это тело, словно и неотделимое от души? Ответ, конечно же, заключается в том, что тело – как всякая иная живая сущность – непрерывно изменяется, взаимодействует с другими сущностями и тем самым заново рождается. Листья травы произрастают из почвы, а значит, из перегноя мертвой материи. Коровы едят траву, стало быть, трава претворяется в саму корову. Корову съедаем мы, и теперь уже корова претворяется в нас. Мы умираем, возвращаемся в землю, становимся почвой – и цикл повторяется. Повторяется в неком биологическом танце жизни и смерти, в коем каждый так или иначе приходит к осознанию, что мы – и есть эта растущая повсюду трава. А еще мы есть то, что едим, слышим, видим, трогаем, вдыхаем. И наши органы чувств подвергаются непрерывному воздействию внешних раздражителей, проникновение которых в нас – неизбежно, ибо «все предметы вселенной, сливаясь воедино, стекаются отовсюду» к нам, как если бы все деревья, звезды, люди, звери, реки, дома, попадающие в поле нашего зрения, только для того и существовали, чтобы мы могли их постичь. Мы открываем глаза – и вот уже перед нами плывут образы; мы открываем уши – и поблизости раздаются звуки, мы протягиваем руку – и то, чего хотим коснуться, возникает поблизости. Все, с чем бы ни сталкивался каждый из нас, - «написано» для него и только для него, и каждому осталось лишь «проникнуть в смысл» сего (равно как мы пытаемся «проникнуть в смысл» увиденного и услышанного в поэме, всякий раз когда читаем ее).
Нет причин, чтобы «хныкать, жаловаться и покорничать» (и, вопреки своей, следовать воле других); нет причин, чтобы «молиться, благоговеть и обрядничать» - ибо мы существуем, такими какие есть – и этого довольно. Наша плоть есть «властелин» достойный уважения и почитания, за одно лишь то, какими возможностями нас наделяет. И хотя «…нет мяса милей и дороже, чем у меня на костях», все же главное предназначение телесной оболочки - позволить миру войти в нас, а нам - увидеть, что все в этом мире в точности такие же, как мы: души, обретшие плоть, дабы через нее впитывать Вселенную. Потому нет необходимости завидовать кому бы то ни было, ведь все мы – равно неизмеримы и бессмертны (хотя бы потому, что равно умираем и возрождаемся, пусть и травой). Любите же свое тело, - призывает Уитмен, - ведь оно было миллионом других тел до вашего рождения и будет миллионом других проявлений – после.
После смерти Уитмена его близкие друзья и последователи назвали в честь поэта утес в Канаде. Они дали ему имя – «Старик Уолт» и выгравировали на нем последние три строки этого стихотворения в три фута высотой:
«Мои ноги крепко вделаны в пазы гранита,
Я смеюсь над тем, что зовется у вас распадом,
И я знаю безмерность времен».
Так и мы, подобно этой скале, всегда были и всегда будем, подверженные не «распаду», но вечному циклу сквозь безмерность времен. Подобно Старику Уолту, который навсегда в граните – и на странице.
Э. Ф.
Эй, кто идет? пылкий, бесстыдный, непостижимый, голый, Как добываю я силу из мяса, которое ем? Что такое человек? и что я? и что вы? Все, что я называю моим, вы замените своим, Иначе незачем вам и слушать меня. Я не хнычу слюнявым хныком, как хнычут другие, Будто месяцы пусты, а земля - это грязь и навоз. Жалобы и рабья покорность - в одной упаковке с аптечным порошком для больных, условности - для дальней родни, Я ношу мою шляпу, как вздумаю, и в комнате и на улице. Отчего бы я стал молиться? и благоговеть, и обрядничать? Исследовав земные пласты, все до волоска изучив, посоветовавшись с докторами и сделав самый точный подсчет, Я нахожу, что нет мяса милей и дороже, чем у меня на костях. Во всех людях я вижу себя, ни один из них не больше меня и не меньше даже на ячменное зерно, И добрые и злые слова, которые я говорю о себе, я говорю и о них. Я знаю, я прочен и крепок, Все предметы вселенной, сливаясь воедино, стекаются отовсюду ко мне, Все они - письма ко мне, и я должен проникнуть в их смысл. Я знаю, что я бессмертен, Я знаю, моя орбита не может быть измерена циркулем плотника, Я не исчезну, как исчезает огнистый зигзаг, который горящею палочкой чертят мальчишки в потемках. Я знаю, что я властелин, Я не стану беспокоить мою душу, чтобы она за себя заступилась или разъяснила себя, Я вижу, что законы природы никогда не просят извинений (В конце концов я веду себя не более заносчиво, чем отвес, по которому я строю мой дом). Я таков, каков я есть, и не жалуюсь; Если об этом не знает никто во вселенной, я доволен, Если знают все до одного, я доволен. Та вселенная, которая знает об этом, для меня она больше всех, и эта вселенная - Я, И добьюсь ли я победы сегодня, или через десять тысяч, или через десять миллионов лет, Я спокойно приму ее сегодня, и так же спокойно я могу подождать. Мои ноги крепко вделаны в пазы гранита, Я смеюсь над тем, что зовется у вас распадом, И я знаю безмерность времен.
Кто идет? Пылкий, грубый, загадочный, голый, Как добываю я силу из мяса, которое ем? Что есть, в сущности, человек? Что есть я? Что есть вы? Все, помеченное моим, замените на свое, Иначе незачем вам и слушать меня. Я не хнычу, как хнычет сопливый мир, Будто жизнь пуста, а земля – только пыль да грязь, Хныканье и покорность пакуют с приправами для инвалидов, Условности и морали - оставим для дальней родни. Я шляпу ношу и в комнате, и на улице. Зачем мне молиться? Поклонничать и обрядничать? Изучив все пласты, вплоть до последнего волоса, посоветовавшись с врачами и все подсчитав, Я нахожу, что нет мяса прекрасней, чем у меня на костях. В людях во всех я вижу себя, не один не больше меня и не меньше меня и на ячменное зернышко, Все плохое и все хорошее, что говорю о себе, я говорю и о них. Я знаю, я тверд и крепок, Все потоки Вселенной, сливаясь, стекают ко мне, И все они – письмена, и я должен постичь их смысл. Я знаю, что я бессмертен, Я знаю, моя орбита неизмерима плотницким циркулем, Я знаю, что не исчезну, подобно зигзагу, горящей палкой отчёркнутому в ночи. Я знаю, что я властитель, Я не тревожу души своей для оправданий и объяснений, Я знаю: законы не просят прощения за себя, (Я, впрочем,ничуть не высокомерней, холма, на котором выстроил дом). Я существую, каков я есть, и этого хватит, Я счастлив, если никто на свете о том не знает, Я счастлив, если всякий знает о том. Знает о том целый мир, и для меня этот мир больше всех, и этот мир есть я, Я приду к желаемому сегодня, или чрез десять тысячелетий, или чрез десять мильонов, Приму его радостно и столь же радостно я подожду. Ступни мои застыли в граните, Я смеюсь над тем, что зовется у вас распадом, Ибо ведаю я амплитуду времени.
Послесловие
«Я бы не стал так много говорить о себе, знай я кого-то столь же хорошо», - писал Торо в книге «Уолден или Жизнь в лесу», публикация которой совпала с выходом в свет первого издания «Листьев травы». «Я, к сожалению, ограничен этой темой в силу узости моего жизненного опыта», - говорил писатель. Географические пределы Торо и вправду были незначительны: «Я много путешествовал - по Конкорду», - иронизировал он о своих ежедневных лесных прогулках близ Бостона. Казалось, его отношение к миру было кардинально отлично от уитменовской всеохватности и стремления объять все мироздание. Но так ли они разнились? Каждый находил свой абсолют посредством медиума собственной личности: Торо - постигая реальность через природу, его окружавшую; Уитмен – проживая множество жизней вне собственной: «Во всех людях я вижу себя, - пишет поэт в этом стихотворении, - ни один из них не больше меня и не меньше даже на ячменное зерно/ И добрые и злые слова, которые я говорю о себе, я говорю и о них».
Любопытство – вот что их объединяло, любопытство, помноженное на способность к скрупулезному наблюдению, всматриванию – эти качества и позволили им познать те многие истины подлунного мира, которые они в конечном итоге донесли до потомков. Один – дичась общества, укрываясь в лесах и пустынях, другой – распахивая объятья всякому, попавшему в поле зрения, оба - стали краеугольными камнями американской литературы. Когда умирающего Торо спросили, чувствует ли он близость загробной жизни, он ответил: «Свет лишь один». Для Уитмена жизнь вне жизни происходила всегда и в каждую минуту бытия: от зарождения Вселенной до отдаленного будущего. Смерть не пугала поэта, ибо он твердо уверовал, что после нее его ожидает множество миров и воплощений. «Я знаю безмерность времен», - писал Уитмен, - и измерил он ее не кофейными ложечками (как много позднее в одной из поэм напишет Т. С. Элиот – прим. переводчика), а подобно астроному, отследившему орбиту еще не известного никому небесного тела: орбиту поэта, носящего свою метафорическую шляпу, как где и когда вздумается.
К. М.
Вопрос
Очевидно, что Уитмен подводит нас к идее не только приятия плоти как неотъемлемой части человека, но и чествования ее как особой субстанции. Тело – это то, чем все мы владеем в равной мере, и, стало быть, первая отправная точка на пути к равенству и демократии. Считаете ли вы, что поклонение телу, исповедуемое Уитменом, способно уменьшить масштабы насилия в мире? Или же именно культ тела лежит в основе всякого насилия?