Предисловие
Среди бумаг Уитмена, датируемых началом 1850-х годов, есть несколько заметок, в которых отчетливо проявились идеи, положенные позднее в основу «Песни о себе». Наиболее примечательны в этом смысле, так называемые, «Записки Толбота Уилсона», где Уитмен впервые, еще нерешительно, начинает конструировать новый тип художественного высказывания. Пользуясь разбивкой на строки, подобной той, что применялась в свободном стихе, впоследствии ставшей основной поэтической техникой «Листьев травы», Уитмен предпринимает дерзновеннейшую попытку: выразить собой весь спектр человеческих сущностей, какие только способен вместить его противоречивый народ. «Я поэт рабов и поэт рабовладельцев», - пишет он, - «Я поэт тела и Я...», - на этом месте Уитмен делает паузу, но тут же продолжает: «Я поэт тела и я поэт души / Вместе с рабами иду я и вместе с рабовладельцами / И сам я стою между рабами и рабовладельцами / К тем и к этим равно близок, и те, и эти меня равно поймут».
Этот удивительный по своей мощи первоисток «Листьев травы» одновременно показывает, что на начальном этапе поэма отнюдь не была аболиционистской или, по крайней мере, не была таковой в общепринятой смысле сего определения. Ведь во всех аболиционистских работах труженик-раб всегда противопоставлялся тирану-рабовладельцу, что еще более усиливало непреодолимую дихотомию в американском обществе. Уитмен же, напротив, пытался взять тон, способный примирить противников, тон, понятный обоим настолько, что мог быть услышан и рабами, и их хозяевами - тем самым сократив дистанцию между ними.
Таким образом было положено начало уитменовских попыток стать истинным голосом истинной Америки – полнозвучным, вещающим не для политических партий и фракций, но ведущим беседу с каждым представителем народа; голосом столь переимчивым, что был бы способен передать интонации всех и каждого. От раба до рабовладельца – а именно таковыми виделись поэту середины девятнадцатого столетия максимальные границы, которые ему надлежало охватить.
Уитменовский образ мыслей был связан с его глубоким убеждением, что всякая личность в своей сущности - многогранна и противоречива, как и народ в целом. А задача поэта – пробудить этот народ от летаргического сна, в котором ему снятся лишь взаимная дискриминация и неравенство; и далее - подвести людей к осознанию, что внутри них живет - или жил, или будет жить – любой другой живущий. Конец рабства настанет тогда, - верил Уитмен, - когда о рабе и его хозяине заговорят с одними интонациями в голосе, когда они оба смогут расслышать себя и другого в устах третьего – поэта; когда рабовладелец сможет ощутить в себе раба, а раб – хозяина. Увы! - уитменовский «голос» обрел печатную оболочку в 1855, но это не помешало стране уже через пять лет воочию увидеть, с какой легкостью разрозненность и насилие перевесили все надежды на объединение и торжество равенства...
Строки Уитмена обладали поразительной внутренней мощью, и тем удивительнее, что автор предпочел убрать их даже из своей записной книжки, перечеркнув написанное жирной линией, а единственной строкой, которую он после перенес в «Песнь о себе» была: «Я поэт Тела и я поэт Души». Радикальное высказывание о единении раба и хозяина изымается, хотя оно-то, казалось бы, и составляет ключевое утверждение всей «Песни о себе». Как если бы его сила – выступать от имени противоположных сторон американского общества – раба и рабовладельца, черного и белого - открыла ему возможность говорить от лица некого объединенного начала, наделенного телом и душой, но не разделенного более по другим признакам.
Так Уитмен впервые постиг, что он способен вмещать в себя две противоборствующие части, говоря от- и для наиболее проблематичных конфронтирующих категорий Америки: белых и чернокожих. Муки, которые претерпела его страна в расовом противоборстве, и на фоне которых была выработана основная концепция «Песни о себе», помогли ему отмести от себя и все прочие общечеловеческие разграничения: от гендерных до библейских. И это мистическое осознание цельности собственной сущности – много большей, чем попытки разделения себя на сущности составные, позволило Уитмену «спеть песню расширения», стать «любовником» всея мира, земли, моря, ночи, в которую они погружаются. Ведь раз освобожденному от старейшего - расового - стереотипа певцу мировой демократии и его «безумной любви» уже ничто не казалось невозможным.
Я поэт Тела, и я поэт Души, Радости рая во мне, мучения ада во мне, Радости я прививаю себе и умножаю в себе, а мучениям я даю новый язык. Я поэт женщины и мужчины равно, И я говорю, что быть женщиной - такая же великая участь, как быть мужчиной, И я говорю, что нет более великого в мире, чем быть матерью мужчин. Я пою песнь расширения и гордости, Довольно унизительных попреков, Величина - это только развитие. Ты опередил остальных? ты стал президентом? Ничего, они догонят тебя, все до одного, и перегонят. Я тот, кто блуждает вдвоем с нежной, растущей ночью, Я взываю к земле и к морю, наполовину погрузившимся в ночь. Ближе прижмись ко мне, гологрудая ночь, крепче прижмись ко мне, магнетическая, сильная ночь, вскорми меня своими сосцами! Ночь, у тебя южные ветры, ночь, у тебя редкие и крупные звезды! Тихая, дремотная ночь - безумная, голая летняя ночь. Улыбнись и ты, сладострастная, с холодным дыханьем, земля! Земля, твои деревья так сонны и влажны! Земля, твое солнце зашло, - земля, твои горные кручи в тумане! Земля, ты в синеватых стеклянных струях полнолунья! Земля, твои тени и блики пестрят бегущую реку! Земля, твои серые тучи ради меня посветлели! Ты для меня разметалась, земля, - вся в цвету яблонь, земля! Улыбнись, потому что идет твой любовник! Расточающая щедрые ласки, ты отдалась мне со страстью и я тебе с такой же страстью, С такой огненной любовью, перед которой ничтожны слова, и я отвечаю любовью! О, безумной любовью!
Я поэт Тела и я поэт Души, Услады рая со мной и мученья ада со мной, Первые я прививаю и взращиваю в себе, вторые перевожу на новый язык. Я поэт женщин, равно как и мужчин, И я говорю: быть женщиной также величественно, как быть мужчиной, И я говорю: нет более великого, чем быть матерями мужчин. Я пою песнь расширенья и гордости, Довольно с нас хитростей и попреков, Смотрите: величина – лишь в развитии. Ты перешагал остальных? Ты президент? Пустяки, они – и каждый – догонят и перегонят тебя. Я тот, кто бродит вдвоем с нежной, растущей ночью, Я взываю к земле и к морю, полуприкрытым тьмой, Прижмись ко мне, гологрудая ночь – прижмись, притягательная, кормящая ночь! Ночь южных ветров, ночь редких, но крупных звезд! Тихая, дремлющая ночь – безумная, голая летняя ночь. Улыбнись, о сладострастная, прохладой дышащая земля! Земля водянистых и сонных дерев! Земля скользящих закатов, земля туманных горных вершин! Земля синеватых стеклянных струй полнолунья! Земля теней и бликов, пятнающих речки разлив, Земля серых прозрачных туч, светлеющих для меня Паряще-разлапившаяся земля, земля яблочного цветенья, Улыбнись, ибо идет твой любовник! Блудница, ты отдалась мне с такой любовью – и я отплачу тебе той же любовью, О невыразимая, необузданная любовь!
Послесловие
Поэт тела, недавно именовавший себя «пылким, бесстыдным, непостижимым, голым», ныне обещает дать «новый язык» загробным радостям и мучениям; мужчинам и женщинам, у которых равно «великая участь». Единение – любовников, земли и моря, тьмы и света – становится главной темой, развертывающейся на магнитном поле взаимного притяжения. «Растущая» ночь питает воображение поэта, дремлющая земля пробуждается, дабы помочь ему в осознании того, что в гонке со временем нельзя пытаться обогнать настоящего - вечного и взывающего к нам каждым своим проявлением. На этой дистанции нет победителей и проигравших, все: схожие и несхожие меж собой – взаимодействуют и, тем самым, обогащают друг друга. Каждый достигнет финишной прямой - а она одновременно и стартовая - в свое время, и это время – сегодня и сейчас.
Войди, о блудный сын![i] Аллюзией к ветхозаветной притче на богоподобного поэта льется небесная ласка, и он отвечает на нее «с такой же страстью». Именно эта «безумная любовь, перед которой ничтожны слова», напоминает нам, что для Уитмена в описании своих взаимоотношений с мирозданием нет запретных ракурсов (хотя он и изъял из стихотворения последние две строки, завершающие описание «безумной любви» в первой версии: «Сжимая друг друга до синяков!/Мы раним друг друга, как ранят друг друга жених и невеста»). Эта боль познания, быть может, и явится для Уитмена тем необходимым условием, посредством чего поэт станет, два стихотворения «спустя» проводником «многих немых голосов»: прошлого, настоящего, будущего – которые зазвучат в его личном «пароле», чье имя – «демократия». Пароле, который однажды будет и нашим. Нужно только вслушаться.
К. М.
[i] В английском оригинале Уитмен использует в заключительных строках слово «Prodigal» - в переводе «щедрый», «расточительный», которое одновременно является отсылкой к словосочетанию «блудный сын» - «ProdigalSon». В переводе К. Чуковского библейской аллюзии не содержится, а «Prodigal» переводится как «Расточающая щедрые ласки» - прим. переводчика
Вопрос
Что Уитмен подразумевает под высказыванием: «Величина – это только развитие»? Вспомните: поэт желает «расширить» свою сущность настолько, что готов взять себе в любовники саму Землю. Какого же рода «развитие» необходимо для подобного саморасширения? И наблюдается ли какая-либо взаимосвязь с тем, что в английском языке слово «развитие» - “develop” – этимологически восходит к значению слов «раскрывать», «развертывать» (“unveil,” “unwrap,” or “reveal”)?