Предисловие
Как нам довелось убедиться, одно из величайших уитменовских достижений – его способность словами описывать ощущение от осознанного пребывания в собственной плоти, идентифицировать способы, коими эта плоть, через органы чувств, абсорбирует наш безграничный мир. И в очередном стихотворении Уитмен выходит на новый уровень, до селе им не испробованный – ментальное поглощение собой другого: живущего, равно обладающего телом. Впитывая образы, звуки, запахи, наслаждаясь прикосновением к вещам мира сего, Уитмен осознает, что его сущность – не итог бесчисленных эволюционных трансформаций сквозь эоны времени, но непрерывный процесс бесконечного расширения жизни в бесконечном разнообразии ее форм.
Эволюция не завершилась на людском виде, он – лишь одно из многочисленных ее свершений. Человек начинается с зиготы, одноклеточного существа, растущего на протяжении девяти месяцев эволюции, обрастающего жабрами и хвостом, способного существовать лишь жидкой среде. Беременность фактически повторяет весь биологический цикл – от первого, зародившегося в воде одноклеточного. При рождении, - говорит Уитмен, - мы обретаем человеческое тело, которому не исполнилось и года от начала эволюции, потому «стоит захотеть» и «можно позвать обратно» еще не отжившие сущности: от мха до плодов, от птиц до четвероногих. Наука свидетельствует, что все проявления жизни происходят от одной единственной клетки, потому и наше тело «набито и начинено» множеством биологических видов, порожденных эволюцией: так руки – есть видоизмененные крылья, ногти – не более чем рудиментарные когти.
Стихотворение начинается с провозглашения веры – веры в чудодейственность природы – от листика травы, до коровы, траву жующей. Уитмен знает, что «листик травы не меньше поденщины звезд», ибо трава создана из тех же атомов, что и созвездия, ибо с сих созвездий кому-то видна, ибо частью созвездия – как и каждый из нас – является. Изучая сустав пальца, который «посрамляет всякую машину» и мышь – маленькое «чудо», способное «сразить секстильоны неверных», Уитмен жонглирует эволюционными масштабами, скользит по эволюционной лестнице, соприкасается с мириадами созданий, нас подспудно населяющих, каждого из которых любит и приветствует.
Ничто не может остановить развития, вечного изменения, которому подвергается материя и ничто, никакое насилие: ни «огнедышащие горы», ни вымирание видов, подобных мастодонтам и динозаврам, ни движение тектонических плит, ни вздымающиеся океаны – не в силах подорвать основ жизни, всегда существующей здесь и сейчас, в нашем теле и в нашем разуме, способном посредством воображения поднять нас к гнездовьям сарычей под самые небеса, унести к остроклювым пингвинам на Лабрадор, убаюкать в расселине камня, где обитают орлы да ястребы. Прошлое не миновало – оно лишь растворилось в крови, пульсирующей в наших венах. Настоящее постижимо – через ту форму, которую мы приняли в процессе преобразования мира, как постижимы и все последующие «настоящие» - через формы, в которые некогда претворятся наши тела.
Э. Ф.
Я верю, что листик травы не меньше поденщины звезд, И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька, И что древесная лягушка - шедевр, выше которого нет, И что ежевика достойна быть украшением небесных гостиных, И что малейший сустав моих пальцев посрамляет всякую машину, И что корова, понуро жующая жвачку, превосходит любую статую, И что мышь - это чудо, которое может одно сразить секстильоны неверных. Во мне и гнейс, и уголь, и длинные нити мха, и плоды, и зерна, и коренья, годные в пищу, Четвероногими весь я доверху набит, птицами весь я начинен, И хоть я неспроста отдалился от них, Но стоит мне захотеть, я могу позвать их обратно. Пускай они таятся или убегают, Пускай огнедышащим горы шлют против меня свой старый огонь, Пускай мастодонт укрывается под своими истлевшими костями, Пускай вещи принимают многообразные формы и удаляются от меня на целые мили, Пускай океан застывает зыбями и гиганты-чудовища лежат в глубине, Пускай птица сарыч гнездится под самым небом, Пускай лось убегает в отдаленную чащу, пускай змея ускользает в лианы, Пускай пингвин с клювом-бритвой уносится к северу на Лабрадор, Я быстро иду по пятам, я взбираюсь на вершину к гнезду в расселине камня.
Я верю, что листик травы не хуже расчищенных звездных троп, Что равно чудесны песчинка, мураш и яйцо королька, Что древесная жаба – величайший шедевр, Что ежевика украсит небесные залы, Что тончайший сустав посрамляет машину, Что корова, понуро жующая листья, превосходит любую статую, Что мышь – это чудо, способное поразить секстильоны неверных. Я вобрал в себя гнейс и уголь, длинные нити мха, фрукты, зерна, съедобные корни, Я весь облицован четвероногими и крылатыми, И отдалившись – путь и недаром – от них, Лишь пожелав, всех созову обратно. Напрасны застенчивость и попытки сокрыться, Напрасно вулканы шлют свой огонь супротив меня, Напрасно прячется мастодонт под грудой истлевших костей, Напрасно предметы меняют облик и отдаляются от меня, Напрасно моря вымывают ямы, и грозные монстры покоятся в них, Напрасно в небе гнездится сарыч, Напрасно змея скользит по лианам и бревнам, Напрасно лось скрывается в дальних дебрях, Напрасно гагарка несется к далекому северу на Лабрадор, Я двигаюсь следом, я быстро взбираюсь к гнезду в расселине скал.
Послесловие
Есть Вордсворт в «Прелюдии» изображал становление сознания поэта, Уитмен - обрисовывает становление мироздания, прокладывая путь через «поденщину звезд» к собственной космической модели развития. «Эволюция диктует свои законы не только природе, науке и политике, но и стихосложению», - смело заявлял радикал поэтического слога, - «И «Листья травы» - есть эволюция, эволюция в полном, нагляднейшем и неоспоримом смысле сего слова». Свободный стих был для него не только образом мышления, но и указующим перстом дальнейшего развития – в языке, в политике, во взгляде на собственный биологический вид, вобравший в себя все прочие: от муравья до остроклювого пингвина.
Как-то раз весенним утром, прогуливаясь вдоль тихоокеанского побережья, под опасно нависающей скалой, откуда время от времени сыпались сколы пород, моя подруга, бродившая вместе со мной, вдруг вспомнила, как однажды на ее глазах из расщелины на высоте сотни футов над землей выпали два крошечных детеныша гремучей змеи. Почему их логово располагалось в столь непригодном для жизни месте, оставалось загадкой для подруги, которая, кстати, сама незадолго до этого разговора приобрела домик на вершине утеса. «Им, видимо, приглянулся вид на окрестности», - пошутил я. «Или им просто не повезло», - ответила она и принялась размышлять, какую роль везение могло сыграть в эволюции. «Зато как повезло нам, - невольно подумал я, - что Уитмен никогда не останавливался в своей дороге «на вершину к гнезду в расселине камня», открытый всему, не бегущий от риска – какого бы то ни было: эволюционного, физического, духовного, поэтического, политического. И что он не прекращал верить, что американская демократия не остановится в развитии, подобная его «Песни о себе», в которой дремлют семена сотен будущих песен, на сотнях языков, как дремлют в ней «плоды и зерна», «и гнейс, и уголь, и коренья», и закаты, и песок под нашими стопами….
К. М.
Вопрос
Представляя человека результатом эволюционного процесса, Уитмен тем самым иллюстрирует свое определение ученых (впервые упомянутое им в предисловии к «Листьям травы» в редакции 1855 года) как «законодателей для поэтов». Насколько творение, порожденное эволюцией, отлично от творения, порожденного божьей волей? И может ли первое быть создано по образу и подобию Господа?