С шумной музыкой иду я, с барабанами и трубами, Не одним лишь победителям я играю мои марши, но и тем, кто побежден. Ты слыхал, что хорошо победить и покорить? Говорю тебе, что пасть - это так же хорошо; Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов, О, трубите мои трубы, веселее и звончей. Слава тем, кто побежден! Слава тем, у кого боевые суда потонули в морях! И тем, кто сами потонули в морях! И всем полководцам, проигравшим сражение, и всем побежденным героям, И несметным безвестным героям, как и прославленным, слава!
С громкой музыкой я иду, с барабанами и корнетами, Не одним победителям я играю марши, я играю марши поверженным и погибшим. Ты слыхал, как хорошо побеждать? Я скажу: и проигрывать хорошо, на войне поражение там же, где и победа. Во славу мертвых я барабаню и бью в гонг, Трублю в трубы – весело и восторженно. Слава поверженным! И тем, чьи корабли потонули в морях, И тем, кто сами пошли ко дну, Всем полководцам, сражение проигравшим, всем побежденным героям, И безвестным героям – несметным в числе и равным великим героям – слава!
Послесловие
Привычный ракурс описания человеческого труда – в его стремительности и нескончаемости, поту и грязи, унылости и усталости – играючи смещается Уитменом. Между портретными зарисовками острого на словцо, бойко пляшущего юноши-мясника и могучими кузнецами с молотами в руках красной нитью проходит так и не высказанный вопрос: что есть работа? Если она – то, что определяет нашу сущность - по крайней мере, частично - кто же таков поэт, предпочитающий, по его собственным словам, «праздно бродить» по миру? Не одно ли его появление в кузнице вносит новые акценты в чей-то труд? Вот он стоит на пороге, между жаром раскаленного горна и жаром большого мира за спиной, трудом – именно трудом! - своих поэтических наблюдений их связующий. С каким насаждением он следит за работой кузнецов, как точно воспроизводит в своих строках мерный стук их молотов, из-под которых выходят предметы, нас окружающие! Повторяющиеся слова в предпоследней строке создают почти гипнотический эффект, должный пробудить в читателях воспоминания о том мгновении, «которое прекрасно», когда и они, увлеченные любимым делом, забывали самое себя.
Да, всякий труд тяжел – и это неоспоримо, но, как в философии всегда есть место трансцендентному, так и во всякой рутинной работе заложен свой особый ритм (а что есть ритм, если не повторение?), способный однажды привести в экстаз. Именно под его воздействием кузнецы, отбивающие молотами такт на наковальне, становятся не столько отдельными лицами, сколько единой сущностью. Именно под его воздействием – усталые и утомленные – люди все-таки танцуют шаффл и брейкдаун, меняющие пульсацию не только танцоров, но и мира, где они бытуют. Именно под его воздействием писатели «окружают наковальню» языка – нашего общего наследия – где куются слова в поисках собственной поэтической формы, в которой однажды застынет почерк поэта.
К. М.
Вопрос
В каком аспекте писалась история вашего народа в последние десятилетия? Случалось ли Вам когда-нибудь узнавать нечто такое, что полностью изменяло Ваше представление о победителях и побежденных?