Предисловие
Прикосновение - во всей его полноте – ныне оно становится объектом уитменовского исследования. Поэт двадцатого века Карл Шапиро называл это стихотворение «величайшим событием в поэзии», ибо Уитмен проводит нас сквозь каскад чувственных образов, которые одновременно отчетливо-сексуальны и ускользающе-расплывчаты. Всякий акт касания, - говорит Уитмен, - творит из нас новую личность, поскольку наши чувствительные рецепторы улавливают все возбуждающие позывы этого мира, беспрерывно нас внутренне перестраивающие, «эфиром и огнем врывающиеся в наши вены».
Часть эта нередко воспринималась как описание гомосексуальной страсти, самоудовлетворения, полового сношения. Неопределенность порождала широкое поле для сексуальных интерпретаций, где всякий вид «соприкосновения» казался подспудно возможным. Чем «полнее» касание, тем легче оно «прогоняет» мысли об иных чувствах, кроме той, что сводит одну плоть с другой. Мы никогда не узнаем, кто же такие «возбудители похоти», от которых «руки-ноги цепенеют», «пасущиеся на окраинах существования» и эти самые окраины существования пожирающие. Мы чувствуем контакт с другим телом столь остро, что тот второй, в нем участвующий, уже «почти – я сам», и миг этот равно физический и мистический, ибо прикосновение приводит к ощущению себя вне себя – настолько возросшая чувствительность позволяет нам ощущать каждый дюйм своей – и чужой – плоти.
Уитмен акцентирует на том, что эротизм может вести одновременно к восторгу и мучению, как если бы мы умирали в момент высшего наслаждения. «Злобные возбудители похоти» жаждут выжать вымя моего сердца - этот странный образ фактически «генитализирует» кровеносный орган (как это было в пятом стихотворении), соединяя в единую метафору чувственно-эмоциональную и интимную составляющие. Отсылки в фаллическим образам легко сменяются образами женскими – выменем, должному исторгнуть молоко. Само же сердце здесь является не столько метафорой (а являться оно могло бы даже метафорой мужского полового органа), сколько частью единой метонимической структуры: возбужденная кровь убыстряет свой ход, быстрее достигает половых органов и кожных капилляров – как следствие, во время сексуального акта сердце бьется быстрее.
Интимное переживание в конечном итоге приводит поэта на «далекую полоску земли» - не иначе как посреди океана: на твердую почву, омываемую волнами моря, где тело – вершком за вершком – погружается в воду, где внутренние защитники, «часовые, оберегавшие каждую часть существования», покидают нас, оставляя «беззащитными кровавому мародеру». Кто бы ни был этот таинственный кровавый мародер (половой орган, к которому прилила кровь? дикий индеец? обагренный кровью разбойник?) плоть бессильна защититься, и поэт ощущает себя «в чужой власти». Во власти предателя-тела, которое прежде оберегало нас и наши внутренние границы, отделяя собственную сущность от прочих, а ныне так постыдно сдалось.
Как в 26-м стихотворении у поэта сбивалось дыхание от звучания оперы, так теперь он чувствует, что «задыхается», умирает в момент экстаза и уже готов покориться этому вторжению плоти в душу, ибо прикосновение грозит «не открыть шлюзов», а значит, возбудители всецело поглотят ее. Как поглощает нас уитменовский язык – ведь нечасто встретишь пример, где поэтическое слово проводило быть нас по столь интимному пути столь знакомого каждому и все-таки удивительного интимного переживания.
Э. Ф.
—EF
Прикоснуться, не больше? и вот я уже другой человек, В мои жилы врываются эфир и огонь, И то коварное, что таится во мне, перебежчиком спешит им на помощь, И молния играет в моем теле, испепеляя то, что почти - я сам, И руки-ноги мои цепенеют от злобных возбудителей похоти, Они жаждут выжать из меня всю мою кровь, которой сердце мое не хочет отдать, Они нападают на меня, как распутные твари, и я не в силах противиться им, Они как будто нарочно отнимают у меня все мое лучшее, Расстегивают одежду мою, прижимаются к моей голой груди, Они похищают у меня, распаленного, и тихость лугов, и спокойствие солнца, И все чувства, которые родственны этим, они бесстыдно гонят от меня, Они подкупают меня уверениями, будто они будут пастись лишь на окраинах моего существа, И какое им дело, что я смертельно устал, что я возмущен, разгневан, Они приводят все прочее стадо, чтоб оно тоже надо мной поглумилось, А потом сбегаются все на далекой полоске земли терзать меня тоской и унынием. Часовые, оберегавшие каждую часть моего существа, оставили меня без охраны, Они отдали меня, беззащитного, кровавому мародеру, Они столпились вокруг, чтобы свидетельствовать против меня и помочь моим лютым врагам. Я весь оказался во власти предателей, Я стал говорить как безумный, здравый смысл покинул меня, оказывается, я-то и есть величайший изменник, Я первый ушел на эту далекую полоску земли, отнес себя туда своими руками. Ты, подлое прикосновение! Что же ты делаешь со мной? Я весь задыхаюсь. Открой же скорей свои шлюзы, иначе мне не вынести тебя.
Одним лишь касаньем? Обратившим меня в другого? Эфир и пламя врываются в мои вены, Мой вероломным змей спешит им на помощь, Мои плоть и кровь бросаются молниями, ударяя туда, где начинаюсь я, Похотливые возбудители – со всех сторон – сковывают конечности, Сжимая вымя моего сердца ради влаги, таящейся в нем, Распутно ощупывая меня, вопреки моему желанию, Как будто нарочно, лишая лучшего, что имею, Расстегивают одежду, прижимаются к голой плоти, Обманчиво манят, смятенного, спокойствием пастбищ и солнечного луча, Все прочие чувства бессовестно гонят прочь, Подкупают, чтоб вечно пастись на моих концах, Нет им дела и нет раздумья до моих иссякающих сил или гнева, Сзывают все стадо, чтоб вкупе потешиться мной, Сбираются вместе на краешке поля, чтоб мучить меня и впредь. Часовые покинули каждый свой пост, Беспомощного, оставили красному мародеру, Сгрудились на краешке, наблюдая и действуя супротив меня, Я отдан врагам изменниками, Я дико кричу, я потерял рассудок, я - а никто иной – величайший изменник, Я первым дошел до края, отнес себя на своих руках. Ты, безжалостное касание! Что делаешь ты со мной? Мое дыхание в горле комком свернулось, Открой свои шлюзы, ты слишком тягостно для меня.
Послесловие
Часовые на дальнем берегу, свидетельствующие о муках человека, охваченного статью – кто они? что они? Эти причудливые персонажи, порожденные уитменовской эротической фантазией, эти стада духов, ведущие его к возлюбленному или к самому себе, эти злобные возбудители (внутри и вовне), «предающие» его ласками и поцелуями - все они по-своему разоблачают поэта и – «вот он уже другой человек». Волною чувствования поэт отнесен на воображаемый дальний мыс, где оставленный во власти «красного мародера», становится всем и никем. О прикосновение… Как легко мы можем в тебе обмануться! Как жаждем мы роковых удовольствий человеческого сношения, даже под зорким наблюдением часовых – этих личностных или коллективных запретов, стоящих на пути к истинному счастью.
Когда-то Иосиф Бродский в критическом эссе о Константине Кавафисе сделал одно из самых дерзких своих заявлений – будто лучшая лирическая поэзия всегда пишется после коитуса. Узнал он об этом, по всему видать, не только из прочитанного или с чужих слов, но и из собственного опыта. Хоть и трудно представить себе, как и когда в действительности работают поэты, но, похоже, данное стихотворение Уитмен и вправду писал после интимного акта – если не действительного, то воображаемого – слишком очевидны образы «эфира и огня в жилах», «вымени сердца», чувств, «пасущихся на окраинах существования». А еще образа самораспада, «утечки» атомов сквозь границы, установленные «часовыми», их перегруппировки на «дальней полоске земли» в море, в маленькой смерти, коей французы именовали оргазм. Я становится вездесущим.
К. М.
—CM
Вопрос
Можете ли Вы соотнести это довольно специфическое описание прикосновения с каким-то конкретным, пережитым лично Вами? Или оно столь всеохватно, что может быть использовано для описания любого «акта» касания кого или чего-либо? Какой из уитменовских образов мог бы натолкнуть на воспоминание из реальной жизни?