Прикоснуться, не больше? и вот я уже другой человек, В мои жилы врываются эфир и огонь, И то коварное, что таится во мне, перебежчиком спешит им на помощь, И молния играет в моем теле, испепеляя то, что почти - я сам, И руки-ноги мои цепенеют от злобных возбудителей похоти, Они жаждут выжать из меня всю мою кровь, которой сердце мое не хочет отдать, Они нападают на меня, как распутные твари, и я не в силах противиться им, Они как будто нарочно отнимают у меня все мое лучшее, Расстегивают одежду мою, прижимаются к моей голой груди, Они похищают у меня, распаленного, и тихость лугов, и спокойствие солнца, И все чувства, которые родственны этим, они бесстыдно гонят от меня, Они подкупают меня уверениями, будто они будут пастись лишь на окраинах моего существа, И какое им дело, что я смертельно устал, что я возмущен, разгневан, Они приводят все прочее стадо, чтоб оно тоже надо мной поглумилось, А потом сбегаются все на далекой полоске земли терзать меня тоской и унынием. Часовые, оберегавшие каждую часть моего существа, оставили меня без охраны, Они отдали меня, беззащитного, кровавому мародеру, Они столпились вокруг, чтобы свидетельствовать против меня и помочь моим лютым врагам. Я весь оказался во власти предателей, Я стал говорить как безумный, здравый смысл покинул меня, оказывается, я-то и есть величайший изменник, Я первый ушел на эту далекую полоску земли, отнес себя туда своими руками. Ты, подлое прикосновение! Что же ты делаешь со мной? Я весь задыхаюсь. Открой же скорей свои шлюзы, иначе мне не вынести тебя.
Одним лишь касаньем? Обратившим меня в другого? Эфир и пламя врываются в мои вены, Мой вероломным змей спешит им на помощь, Мои плоть и кровь бросаются молниями, ударяя туда, где начинаюсь я, Похотливые возбудители – со всех сторон – сковывают конечности, Сжимая вымя моего сердца ради влаги, таящейся в нем, Распутно ощупывая меня, вопреки моему желанию, Как будто нарочно, лишая лучшего, что имею, Расстегивают одежду, прижимаются к голой плоти, Обманчиво манят, смятенного, спокойствием пастбищ и солнечного луча, Все прочие чувства бессовестно гонят прочь, Подкупают, чтоб вечно пастись на моих концах, Нет им дела и нет раздумья до моих иссякающих сил или гнева, Сзывают все стадо, чтоб вкупе потешиться мной, Сбираются вместе на краешке поля, чтоб мучить меня и впредь. Часовые покинули каждый свой пост, Беспомощного, оставили красному мародеру, Сгрудились на краешке, наблюдая и действуя супротив меня, Я отдан врагам изменниками, Я дико кричу, я потерял рассудок, я - а никто иной – величайший изменник, Я первым дошел до края, отнес себя на своих руках. Ты, безжалостное касание! Что делаешь ты со мной? Мое дыхание в горле комком свернулось, Открой свои шлюзы, ты слишком тягостно для меня.
Послесловие
Часовые на дальнем берегу, свидетельствующие о муках человека, охваченного статью – кто они? что они? Эти причудливые персонажи, порожденные уитменовской эротической фантазией, эти стада духов, ведущие его к возлюбленному или к самому себе, эти злобные возбудители (внутри и вовне), «предающие» его ласками и поцелуями - все они по-своему разоблачают поэта и – «вот он уже другой человек». Волною чувствования поэт отнесен на воображаемый дальний мыс, где оставленный во власти «красного мародера», становится всем и никем. О прикосновение… Как легко мы можем в тебе обмануться! Как жаждем мы роковых удовольствий человеческого сношения, даже под зорким наблюдением часовых – этих личностных или коллективных запретов, стоящих на пути к истинному счастью.
Когда-то Иосиф Бродский в критическом эссе о Константине Кавафисе сделал одно из самых дерзких своих заявлений – будто лучшая лирическая поэзия всегда пишется после коитуса. Узнал он об этом, по всему видать, не только из прочитанного или с чужих слов, но и из собственного опыта. Хоть и трудно представить себе, как и когда в действительности работают поэты, но, похоже, данное стихотворение Уитмен и вправду писал после интимного акта – если не действительного, то воображаемого – слишком очевидны образы «эфира и огня в жилах», «вымени сердца», чувств, «пасущихся на окраинах существования». А еще образа самораспада, «утечки» атомов сквозь границы, установленные «часовыми», их перегруппировки на «дальней полоске земли» в море, в маленькой смерти, коей французы именовали оргазм. Я становится вездесущим.
К. М.
—CM
Вопрос
Можете ли Вы соотнести это довольно специфическое описание прикосновения с каким-то конкретным, пережитым лично Вами? Или оно столь всеохватно, что может быть использовано для описания любого «акта» касания кого или чего-либо? Какой из уитменовских образов мог бы натолкнуть на воспоминание из реальной жизни?