Предисловие
Если восьмое стихотворение цикла проводило нас через какофонический строй города - с его дребезжащими омнибусами, звенящими колокольчиками на санях и стуком фургонных колес; а девятое - сопровождало в умиротворяющей прогулке на возу с сеном; десятое стихотворение уводит читателя то к диким селениям западной Америки, то к морю, то к станциям подпольного пути, по которому беглые рабы добирались на свободу.
Повествование от первого лица регламентировано отнюдь не личным опытом пережитого, ибо к моменту написания поэмы Уитмену никогда не случалось ни ходить на охоту «далеко, в пустыни и горы», ни управлять морскими парусниками, ни лицезреть индейских свадеб на дальнем Западе, ни укрывать в доме беглых рабов. Но цель Уитмена – позволить своему лирическому «Я» говорить от лица всего американского континента, потому он смело использует слышанные некогда истории; перелагает в слова произведения живописи (как, например, картину «Невеста зверолова» Альфреда Джейкоба Миллера). Ведь воображение – это, по сути, тот же опыт, иногда не менее действенный: ибо фантазия – один из способов освобождения сознания от догматов и стереотипов, не зря поэт – для расшатывания (читай: расширения) привычных границ мышления – избирает именно его.
Стоя на палубе быстронесущегося клипера, вглядываясь вдаль наперерез ветру, сквозь мельтешение «искр и брызг», Уитмен с уверенностью заявляет, что его взор «не отрывается от берега». Эта способность сосредотачивать взгляд, вопреки застилающему глаза туману и бесконечному движению, на чем-то кажущемся столь непреодолимо отдаленным будет проявляться и в остальных частях «Песни». Да и берег, который видит поэт – едва ли то место, каким мы обычно его себе представляем. Этот берег – сама земля: от крохотного городка до всей страны, от востока до запада, от юга до севера - пространство с неочерченными границами, равно принадлежащее всякому живущему.
Одним из первых в поэзии Уитмен поднимает вопрос о необходимом смешении социальных и культурных слоев в Соединенных Штатах. Социологи 40-х городов девятнадцатого века, в частности французский писатель-политолог Алексис де Токвиль, не раз писали о «трех – невоссоединимых - расах Америки»: белой, красной и черной - существующих обособленно в силу принципиально разных особенностей бытования. В противовес таковым этническим заключениям Уитмен делает всего две коротеньких зарисовки: союз брачный «бледнолицего» с «краснокожей» и союз дружеский, шире – человеческий – автора со спасенным им беглым рабом, белого, делящегося с черным домом, одеждой, собственной лоханью, местом за столом и, наконец, берущегося за ружье, дабы в случае необходимости защитить его от преследователей. И в одном, и в другом отрывке сквозить явное и неоспоримое: для межрасового единения требуется первым и главным образом взаимное уважение одной расы к другой.
В этих двух картинах мы можем не просто увидеть, но и почувствовать сладость искупления прошлого посредством упразднения неравенства будущего - недаром Уитмен на протяжении всех предшествующих (как и будущих) стихотворений не перестает
говорить о тождестве различий, о важности преодоления национальных предубеждений, о глубинном понимании сущности взаимосвязи себя и окружающих, столь точно выраженной им в самых первых строках поэмы: «ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам». И так же, как в прошлом стихотворении навстречу полному фургону «листьев травы» открывались «большие двери» амбара, так ныне поэт готов держать «кухонные двери» полуоткрытыми, чтобы в них всегда мог зайти тот, кто в этом нуждается, даже если этот «кто-то» - беглый раб, даже если для его защиты придется держать в углу заряженное ружье - грустное напоминание того, какой дорогой ценой иногда обходится человеческое единение.
Э.Ф.
Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту, Брожу, изумленный проворством своим и весельем, К вечеру выбрал себе безопасное место для сна, И развожу костер, и жарю свежеубитую дичь, И засыпаю на ворохе листьев, а рядом со мною мой пес и ружье. Клиппер несется на раздутых марселях, мечет искры и брызги, Мой взор не отрывается от берега, я, согнувшись, сижу за рулем или с палубы лихо кричу. Лодочники и собиратели моллюсков встали чуть свет и поджидают меня, Я заправил штаны в голенища, пошел вместе с ними, и мы провели время отлично; Побывали бы вы с нами у котла, где варилась уха. На дальнем Западе видел я свадьбу зверолова, невеста была краснокожая, Ее отец со своими друзьями сидел в стороне, скрестив ноги, молчаливо куря, и были у них на ногах мокасины, и плотные широкие одеяла свисали с их плеч. Зверолов бродил по песчаному берегу, одетый в звериные шкуры, его шею скрывали кудри и пышная борода, он за руку держал свою невесту. У нее ресницы были длинны, голова непокрыта, и прямые жесткие волосы свисали на ее сладострастное тело и достигали до пят. Беглый раб забежал ко мне во двор и остановился у самого дома, Я услышал, как хворост заскрипел у него под ногами, В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его, обессиленного, И вышел к нему, он сидел на бревне, я ввел его в дом, и успокоил его, И принес воды, и наполнил лохань, чтобы он вымыл вспотевшее тело и покрытые ранами ноги, И дал ему комнату рядом с моею, и дал ему грубое чистое платье; И хорошо помню, как беспокойно водил он глазами и как был смущен, И помню, как я наклеивал пластыри на исцарапанную шею и щиколотки; Он жил у меня неделю, отдохнул и ушел на Север, Я сажал его за стол рядом с собою, а кремневое ружье мое было в углу.
Далёко в горах и пустынях охочусь я в одиночестве, Блуждаю, дивясь своей веселости и проворству, Под вечер ищу укромное место, чтобы ночь скоротать, Костер развожу и жарю убитую дичь И засыпаю на собранных листьях с ружьем и собакой под боком. Под небесным парусом, клипер янки несется, высекая брызги и искры, Я смотрю на берег, над кормой склоняюсь и радостно с палубы гогочу. Лодочники и ловцы моллюсков встали чуть свет и поджидают меня. Я заправил штаны в голенища, и отправился с ними, и позабавился всласть. Побывать бы в тот день и вам у котла с нашим супом! Свадьбу охотника видывал я на дальнем Западе, под открытым небом, Невеста была краснокожей. Отец ее и его друзья сидели поодаль, безмолвно куря, скрестивши ноги, обутые в мокасины, и длинные плотные пончо свисали с их мощных плеч. Бродил охотник по берегу, наготу прикрывая шкурами, и кудри, и пышная борода его защищали шею, и за руку вел он свою невесту. А у невесты были длинные ресницы, и жесткие прямые волосы до пят, спадавшие на ее сладострастные члены. Беглый раб прибежал к моему порогу, И сел на поленницу, и заскрипела поленница, В полуоткрытую дверь я увидел его, хромого и слабого, И вышел к нему, и завел к себе, и успокоил, И принес воды, и наполнил лохань, и вымыл потное тело и ноги, изрытые ранами. И дал ему комнату рядом с моей, и дал ему грубое чистое платье. И помню я смущенье его и метание взгляда, И помню, как клеил пластырь на шею его и лодыжки, Он жил со мною неделю, а после окреп и ушел на Север. Он ел за моим столом, и ружье мое стояло в углу.
Послесловие
В десятом стихотворении Уитмен выступает не только философом и бытописателем, но и сочинителем – дабы посредством нескольких коротких повествований подвести нас к правде, которую в ту пору было не так-то нелегко принять: что «чествуя и воспевая себя», поэт тем самым чествует и воспевает каждого – какой бы цвет кожи он ни имел, к какому бы социальному кругу ни принадлежал.
Писатель Рон Карлсон однажды заметил, что все, что он пишет, исходит из его личного опыта, не зависимо от того, был у него этот опыт или нет. Вот и Уитмен изображает охоту в пустыне и горах, морскую прогулку на клипере, женитьбу молодого зверолова на индианке, побег несчастного раба и его спасение - так, как если бы он и вправду имел дело со всем перечисленным. При этом элементы вымысла кажутся не менее достоверными, чем свидетельства детской памяти (как это было в предыдущем стихотворении) - ибо Уитмен точно высвечиваeт даже мельчащие детали: искры и брызги под мчащимся парусником; штаны, ловко заправленные в голенища; жесткие, свисающие до пят, волосы девушки-индианки; грубое платье, отданное беглому рабу. Ведь чем необычнее вымысел, тем более он нуждается в достоверных описаниях.
«Всю правду скажи – но скажи ее вскользь», - просила Эмили Дикинсон в одном из стихотворений. Поэт недаром прибегает к выдумке – а прибегает он к ней лишь в самые острые моменты, когда облекает в поэтическую форму призыв к демократии и новому миропорядку, – ведь под маской автору проще говорить без обиняков. Не случайно скрывался под масками и португальский поэт Фернандо Пессоа (один из его вымышленных героев, от чьего лица Пессоа вел повествование - пастух Альберто Каэйро – до крайности похож на Уитмена: «мистик от плоти», он воспевает силу природы столь же истово, как и американский бард).
Таким образом, сквозь поэтические монологи и портреты героев - реальных или вымышленных – пробивается то, что Эмили Дикинсон называла «лучом Истины, который слишком жгуч»[i]. Но даром истина не давалась людям никогда. Не напрасно Уитмен держит близ себя ружье. Ибо всегда нужно быть готовым к тому, что за призыв к демократии кто-то уже сторожит тебя у двери.
К. М.
[i] Стихотворные строки Эмили Дикинсон даются в переводе Веры Марковой
Вопрос
Среди прочих историй десятого стихотворения, Уитмен в трех строках описывает, как он, вместе с другими лодочниками собирает моллюсков на берегу и варит их в общем котле. Как Вы думаете, какую смысловую нагрузку несет его внезапное обращение к читателю «Побывали бы вы с нами у котла, где варилась уха» в последней строке короткого повествования?