Предисловие
Ныне, надежно отгородившись от насмешников и говорунов, спорщиков и вопрошателей, поэт обращается к своей душе. И рисует перед нами один из самых дерзких образов девятнадцатого столетия — соитие духа и телo. Продолжая настаивать на идее равенства, он убеждает нас, что плоть - в сравнении с душой — отнюдь не есть нечто низшее, и — наоборот. В данном стихотворении Уитмен обращается к древней поэтической традиции ведения воображаемой беседы тела и духа, но в отличие от хрестоматийной развязки, где победу в споре непременно одерживает дух (что было присуще фактически всей до-уитменовской поэзии), здесь душа и тела сливаются в восторженном объятии, даруя друг другу одновременно тождество и уникальность.
Там, где прежние поэты представляли душу человека как обособленную субстанцию, возвышающуюся над телом, но лишь по факту смерти оного, Уитмен, вопреки популярной идее трансцендентности, надмирности существования духа, говорит о взаимопорождении, произрастании одного из другого (англ. descendence- прим. переводчика). Лишь тогда, когда душа сливается с телом, уверяет Уитмен, тело обретает власть и способность бытовать в мире. Попросту говоря, материя находит причину для существования лишь в том случае, если ее питает энергия духа. Без души плоть мертва, но и душа без плоти — не более чем абстрактное стремление к воссоединению, растворению внутри тела; желание увидеть, услышать, почувствовать, ощутить на вкус этот мир — и неспособность к этому. Дух и тело — всегда есть единое и сосуществующее.
Сложно сказать, о какой сексуальной близости говорит Уитмен, когда визуализирует чувственное соединение «Я» и «ты». В результате нее на свет появляется «голос», но голос, говорящий не «словами, музыкой и песнями», голос, не читающий «лекции», а лишь «убаюкивающий своим рокотом». Наиболее интимная часть описания — причудливый образ неизвестной любовницы, которая распахивает рубаху на груди поэта и «вонзает язык в его голое сердце». Без сомнения, Брем Стокер, создатель «Дракулы» был большим поклонником Уитмена! Стокер понимал, что уитменовское «Я» отличается несколько «вампирической» сущностью: бессмертное, таящееся в глубине книг (даже задолго после смерти его былого обладателя), оно поджидает живую душу, читателя, который подарит новое звучание и жизнь мертвым — до сего момента — словам.
Образ «вонзания языка в сердце», возможно, символизирует обретение голоса духом и плотью. Слияние души и тела, а с другой стороны поэта и читателя — в неком интимном объятии - дают ощущение, что отныне именно последний становится преемником Слова ушедшего поэта.
И тотчас после этого библейские «покой и мудрость» снисходят на говорящего, и весь «земной рассудок» исчезает перед мистическим мигом единения Всевышнего бога и сорняка на плетне; мужчин и женщин и «бурых муравьев в своих маленьких шахтах», наиболее возвышенного и наиболее обыденного. Отныне говорящий знает, что его плоть и дух — есть часть самого Господа, и все мироздание: от самого величественного до самого низшего, от огромного до крошечного - движимы любовью, которая и есть «основа всего сущего», основополагающий брус мирового корабля, на которым мы все — великие и простые, значительные и не очень — совершаем наше путешествие.
—EF
i Стихотворные фрагменты цикла представлены в переводе Корнея Чуковского: Уолт Уитмен. Листья травы. М., Художественная литература, 1982.
Я верю в тебя, моя душа, но другое мое Я не должно перед тобой унижаться, И ты не должна унижаться перед ним. Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла, Ни слов, ни музыки, ни песен, ни лекций мне не надо, даже самых лучших, Убаюкай меня колыбельной, рокотом твоего многозвучного голоса. Я помню, как однажды мы лежали вдвоем в такое прозрачное летнее утро, Ты положила голову мне на бедро, и нежно повернулась ко мне, И распахнула рубаху у меня на груди, и вонзила язык в мое голое сердце, И дотянулась до моей бороды, и дотянулась до моих ног. Тотчас возникли и простерлись вокруг меня покой и мудрость, которые выше нашего земного рассудка, И я знаю, что божья рука есть обещание моей, И я знаю, что божий дух есть брат моего, И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои братья, и женщины - мои сестры и любовницы, И что основа всего сущего - любовь, И что бесчисленные листья - и молодые и старые, И бурые муравьи в своих маленьких шахтах под ними, И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина, и коровяк, и лаконоска.
Я верю в тебя, душа моя, но другое Я не должно пред тобой унижаться, И ты не должна унижаться перед другим. Поваляйся со мной на траве, прочисти забитое горло, Не хочу ни слов, ни рифм, ни музыки, ни обряда, ни наставления, даже лучших, Лишь твоего баюканья, гула голоса приглушенного. Помню, как лежали с тобою таким же летним прозрачным утром, Как положила ты голову мне на бедро и мягко вокруг меня обвилась, И стянула рубашку с груди, и вонзила язык в обнаженное сердце, И дотянулась до подбородка, и дотянулась до пят. Тотчас простерлись вокруг покой и мудрость, которые выше земного рассудка, И я знаю, что божья рука есть обещанье моей, И я знаю, что божий дух есть брат моего, И что братья мне все мужчины, когда-то рожденные, и что женщины все мне сестры или любовницы, И что любовь – это кильсон творения, А бесконечность – листья, жухлые в поле или в самом соку, И что под ними, в маленьких шахтах – бурые мураши, Мшистый плетень, и бузина, и коровяк, и лаконоска.
Послесловие
Открою вам небольшой и нелицеприятный секрет: эротизм, быть может, один из наиболее достоверных принципов в изучении поэтики - ибо именно желание есть то топливо, которое в одночасье воспламеняет лирическое воображение. Поэты разных эпох: от Сапфо до Уильяма Блейка и Патти Смит, отчетливо понимали (даже если нечасто в этом сознавались), что любовное вожделение всегда играет первую скрипку в симфонии стихотворения, будь объектом сего вожделения возлюбленная, Бог, слава, бессмертие, революция или собственно язык. Поздний цикл Джона Донна «Священные сонеты» по своей эмоциональной составляющей («Бог триединый, сердце мне разбей!») не менее пламенен, чем любовные стихотворения его юности. Равно как псалмы и гимны испанского мистика, поэта и святого Хуана де ла Круса (Иоанн Креста), мощь которых возможно постичь, лишь прислушавшись к собственному внутреннему голосу.
Ново и дерзко стремление Уитмена высказать сию мысль прямо, без обиняков, обрисовывая любовное воссоединение плоти и духа – а ведь именно оно с давних времен порождало «лирический импульс», в свою очередь ложившийся в «основу всего сущего»; управлявший движением любовной лодки, под парусом которой плавал каждый любящий; пробуждавший для «тревог и волнений» - каждого живущего. А как следствие – освобождение от ненужных обязательств и тихий звук колыбельной, именуемой поэтом «рокотом многозвучного голоса». Голоса каждого читателя его строк – моего и Вашего – голоса братьев и сестер, современников и потомков. Голосом, в котором звучит и соленый плеск волн, и «покой и мудрость, которые выше нашего земного рассудка». Да Вы и сами его только что слышали.
—CM
Вопрос
Пятое стихотворение - одно из наиболее физиологических и одновременно высоко-духовных стихотворений цикла. Разделяете ли Вы уверенность Уитмена в том, что таинство мироздания можно постичь лишь посредством физического тела?